Владимир Познер: «До встречи с Надей я выглядел старее. Владимир Познер: «И внуки, и правнук меня называют Вовой
Лобанова Мария – начинающая юная актриса российского кино. Мария любит танцевать и петь. Занимается конным спортом и отлично знает все правила для наездников. Обожает лепить из кинетического песка, который помогает развивать творческие способности и мелкую моторику пальцев рук. Юной актрисе очень нравится проводить время в играх со своей родной сестрой Ярославой. Также катается на сноуборде и коньках.
Кроме общеобразовательной школы девочка посещает занятия актёрской детской школы «Талантино» в городе Москва.
Основателем Медиахолдинга «Талантино» является Анна Яшина (актриса), которая также считается агентом Марии. Анна занимается организацией кастингов, интервью для девочки и всеми процессами, связанными со съёмками.
В «Талантино» Мария учится актёрскому мастерству , сценическому движению и речи, основам грима, умению работать на камеру, озвучиванию и многому другому.
Мария профессионально занимается пением. Имеет много побед на разных вокальных конкурсах и фестивалях : первое место в городе Сочи на международном фестивале «Кинотаврик»(2015г.), три раза (2015, 2016, 2017) завоевала гран-при «Звезда Талисмана», два раза лауреата городского конкурса «Московский соловей».
Профессиональная деятельность
У Марии уже достаточно большой опыт в съёмочном процессе. Начала девочка свою творческую деятельность в 2015 году с озвучивания треков к мультфильмам для телеканала Карусель:
- «Томас и его друзья»;
- «Марин и его друзья»;
- «Дуда и Дада»;
- «Врумиз» и другие.
В этом же году принимала участие в съёмках заставок для каналов Дождь и Карусель. В 2016 году Маша приняла участие в социальном ролике , где играла главную роль вместе с Полиной Гагариной, посвящённого Всемирному дню борьбы с диабетом.
Дебютировала в кино девочка в десять лет (2016 год) в детективном мини-сериале режиссёра Юрия Поповича «Дилетант». В фильме Маша сыграла дочь главной героини Киры – Агату.
В 2017 году снялась в мелодраме «Держи меня за руку» (другое название фильма «Три сестры»), где сыграла роль Снежаны.
В апреле 2018 года на экраны выйдет первая полнометражная работа режиссёра , который снял спортивную драму «Тренер». В фильме Мария снялась в роли Даши. В этом же году находится в производстве комедия «Папа, сдохни» режиссёра Кирилла Соколова, в котором юная актриса сыграла эпизодическую роль девочки Оли.
Несмотря на юный возраст, фильмография Марии насчитывает более четырёх работ в кино. Начиная с первого фильма, юную актрису постоянно приглашают режиссёры принять участие в своих кинокартинах.
Сейчас девочка снимается в новом фильме, в котором ради роли она обрезала свои длинные волосы и сделала короткую стрижку. Название нового фильма пока держится в секрете.
18 февраля 2017Судья шоу «Минута славы» на Первом канале рассказал о несбывшейся мечте стать музыкантом, любви к цирку и маленьком правнуке.
— Владимир Владимирович, сейчас, по ощущениям, вы - самый . Особенно в отношении юных участников - почти всегда голосуете против того, чтобы они шли дальше. Это ваша принципиальная позиция?
— Может быть, это жизненный опыт или еще что-то. Но я пришел к убеждению, что с детьми надо обращаться очень деликатно. Они более ранимы. Психика у них менее устойчива. Они переживают поражения гораздо сильнее и эмоциональнее, чем взрослые. Я уже говорил во время программы, что иногда встречаются вундеркинды. Но это совсем другое дело! Это особые, уникальные люди - как Моцарт или Менухин. При этом, например, тот же Рихтер и другие великие пианисты созревали позже. Хотя играли в детстве очень хорошо.
Так вот, выпускать на большую сцену маленького ребенка, внушив ему, что он должен победить, по-моему, неправильно. Это в основном побуждение родителей. Чаще матери, а не отца. И неспособность понимать, что, возможно, ребенку наносится настоящая травма. Поэтому я против этого. Другое дело, например, спортивные соревнования, где дети конкурируют между собой и это происходит не на сцене. Мы все играли в разные игры. Но когда ты выступаешь перед большой публикой, в «Минуте славы», достоинство твое должно быть не в том, что ты маленький, не в том, что у тебя очки и косички, а в том, как ты показываешь себя в искусстве. Вот сегодня была девочка. Она такая милая, такая хорошая. Но петь песню Земфиры она не может. В тексте переживания взрослого человека, испытавшего многое. Трудная песня. Очень! При внешней простоте. Нравится она девочке? Слава богу, пусть поет. Но выпускать ее с этим на сцену – ну, это просто, по-моему, бессердечно. Я сам чуть не ревел. Ребенка так жалко!
— Вы ведь впервые сидите в жюри «Минуте славы». Вот как вас вдруг занесло?
— Когда меня стали уговаривать, сказали: «Вот смотрите, будет ». Я очень высоко ее ценю – ее талант, совершеннейшую оригинальность, непохожесть. «Будет Сергей Юрский» – ну, это один из моих любимых актеров, и вообще человек, которого я очень уважаю. И я подумал: «Совсем другое жюри какое-то!». Но сразу сказал: «Имейте в виду, если соглашусь, не буду разводить сюсю-масю, всем «пятерки» ставить, хвалить: «Какие вы гениальные!». Так не будет». «Нет, — сказали мне. – И не надо». Тогда я подумал: «Ну, может быть, это будет забавно?». И в итоге согласился.
Фото: Евгения Гусева
— Программы отборочного тура сняли. Какие у вас впечатления?
— Есть несколько совершенно выдающихся артистов. Запомнился парень, который делает номер «Я другое дерево». И сегодняшние два армянина ских человека с ножом – это вообще! Я такого не видел никогда. Еще был блестящий фокусник. И пара гимнастов-чемпионов. В общем, есть четыре — максимум пять номеров, которые действительно на меня очень сильно подействовали.
— Когда вы оцениваете выступления, много рассказываете о цирке. Создается впечатление, что вы часто туда ходите, разбираетесь в жанрах.
— Я дружил с циркачами. Когда работал в Агентстве печати «Новости», там была целая группа молодых ребят, сложилась компания. Я занимался внешнеполитической пропагандой, работал в журнале, который выходил на США. Но были ребята, которые работали на советскую аудиторию, интервьюировали разных людей. И через них я познакомился в Енгибаровым. А это величайший клоун! И кстати, когда я еще в детстве жил в Америке, очень интересовался цирком. Часто бывал в цирке «Barnum & Bailey» — это цирк, где три сразу арены. И там одновременно происходят разные действия. Я всегда ходил туда, где акробаты, эквилибристы. Меня потрясают эти люди! А вот цирк с животными ненавижу. Мне их жалко. А вообще, циркачи - это особая публика, это братство, товарищество. Совершенно ни на кого не похожие, замечательные люди.
Мой папа так и не научился играть на фортепиано. Из-за Дмитрия Шостаковича
— Еще, судя по вашим замечаниям, вы хорошо разбираетесь в музыке.
— Я рос с музыкой. Потом, когда женился, долго был в музыкальной семье. Моя дочь закончила консерваторию. И сам я очень люблю музыку. Не стал музыкантом совершенно случайно. Если бы мама не настаивала на том, чтобы я играл на скрипке, может быть, все сложилось бы иначе.
— И на чем вы хотели играть?
— На гитаре. Но мама решила: «Нет. Гитара – потом. Давай сначала – скрипка». А мне было семь лет. И я ненавидел эту скрипку лютой ненавистью. В конце концов, случайно нашел карикатуру. Был такой замечательный американский карикатурист Чарльз Адамс. Именно он придумал знаменитую «Семейку Адамс». В общем, была у него карикатура-комикс. Значит, идет пухленький мальчик, в коротких штанишках, в бейсболке, и с футляром из-под скрипки – первый рисунок. Второй: он дошел до какого-то дома, звонит в дверь. Третий: дверь открывает такой носатый, патлатый преподаватель-скрипач. Четвертый: ребенок вошел и положил на рояль футляр. Пятый: он достает из футляра автомат и расстреливает профессора. Я это вырезал и повесил над кроватью. И мама сказала: «Ну, ладно». На этом мои уроки закончились. К сожалению, я не стал музыкантом. Но я очень люблю музыку и разбираюсь в ней.
Члены жюри шоу «Минута славы» актеры Сергей Юрский, Сергей Светлаков, Рената Литвинова и телеведущий Владимир Познер (слева направо) на съемках передачи на Первом канале. Фото: Михаил Фролов
— Значит, вы и дочери свою любовь передали, раз она отучилась в консерватории?
— Нет. Она просто родилась в музыкальной семье. Ее бабушка по маме Зара Левина была довольно известным композитором в Советском Союзе. И понимаете, когда ребенок в два года напевает вам симфонию, то все становится понятно. Это не значит, что его надо выпускать на сцену. Но с Катей было сразу ясно, что она точно станет музыкантом. Она закончила Московскую консерваторию и как пианист, и как композитор. У нее два красных диплома. И потом ее сын, Коля, мой внук — он тоже музыкант.
Вообще, это вещи, которые очень рано проявляются. Слух — есть или нет. Видно, потянет ребенок учебу или не справится. Когда человек учится в консерватории или даже в музыкальной школе при ней – это ведь работа. Минимум четыре часа в день за инструментом. А бывает, и 8 часов. Это сойти с ума! Но иначе пальцы не бегают. Это колоссальный труд. Вот мой папа не научился играть на фортепиано из-за Шостаковича.
— Почему?
— Они оба жили в Петрограде, еще до революции. Папе было 8 лет, а Шостаковичу, или Мите, как он его называл, было девять. Папа приходил на урок первым. И учительница его ругала, говорила: «Вот сейчас ты увидишь, как надо заниматься». И заходил Митя — вихрастый такой, в очках уже. И показывал тако-о-ое! Папа его возненавидел. Но куда там тягаться? Это действительно вундеркинд.
— Сейчас вы сами отец, дедушка…
— …прадед даже!
— Внучка Маша стала мамой? Вы ждали так этого.
— Уже почти три года назад. У нее родился мальчик, зовут его Валентин.
— Они за границей живут?
— В Берлине. Он и родился там. Его папа француз. При этом Маша говорит с сыном только по-русски. И он ходит в немецкий детский сад. Самое смешное, Валентину кажется, что это все один язык. Он пока не понимает, что русский, немецкий, французский — это три языка. Но знает точно, с кем как надо говорить. Необыкновенно интересно, как его мозг работает. Поразительная вещь!
— С вами он говорит по-русски?
— Со мной — да. И когда я недавно вдруг перешел на французский, он совершенно обалдел, прямо рот раскрыл. По-французски-то с ним только папа говорит, а тут вдруг Вова. Меня и внуки, и правнук так называют – Вова.
— Насколько вы строги к детям, к внукам, и теперь уже – правнуку?
— Знаете, я обожаю моих детей и моих внуков. Мы очень близкие люди. Мне страшно повезло в жизни с этим – что мы так откровенны друг с другом. Я строг… Но как вам сказать?
— Требователен?
— Да. Я абсолютно твердо уверен в том, что самое главное воспитание – это твой пример. Нельзя говорить детям «Не кури», если ты сам куришь. «Не груби!», если ты сам грубишь. «Не жуй еду с открытым ртом», если ты так жуешь. И так далее. Я их очень сильно люблю, и они это чувствуют всегда. Я могу их тискать, держать на руках. Обычно женщины это делают. Но и мне это нравится. И детям это важно – вот это тактильное чувство. Меня мало родители обнимали, хотя очень любили.
— Это не принято было?
— Моя мама — строгая француженка. А папа и вовсе не обнимал. Я очень скучал по их прикосновениям. И поэтому по отношению к своим детям и внукам веду себя иначе. Я строг, но я их уважаю. Ведь и пятилетний ребенок — уже человек. И он может быть намного умнее 50-летнего. Сила взрослого – это не то, что убеждает ребенка. Хотя когда я был молодым, конечно, навалял дурака в этом смысле. Но все-таки довольно быстро это понял.
— В чем это выражалось?
— Моя дочь так плохо ела, что могла сидеть часами с полным ртом. И как-то раз я потерял терпение и дал ей пощечину.
— Стыдно?
— Да. И у нее кровь пошла из носа. Когда вспоминаю об этом, прямо мне плохо. Я перед ней много раз потом извинялся и просил прощения. Она забыла, а я никогда этого не забуду. Для меня это был урок — больше никогда так не делать. Просто исключено! Знаете, мой отец был очень строг со мной, потому что его родители были очень строги с ним. Мы переносим это из поколения в поколение. И вот тогда я понял, что играю роль моего отца по отношению к дочери. Когда осознал это, мне стало легко, я перестал так делать раз и навсегда.
Будущий мэтр телевидения (в центре) родился в семье эмигрировавшего из России Владимира Познера и француженки Жеральдин Люттен.Фото: Личный архив
— Люди, мечтаю об известности. Но у нее есть и отрицательные стороны. Но когда-нибудь испытывали это на себе?
— Слава, известность пришла ко мне в 52 года, поэтому я совсем по-другому к этому отношусь. Когда ты молод, это, конечно, очень сильно на тебя действует. Помните, в сказке: огонь, вода и медные трубы. Огонь и воду пережить просто, а вот медные трубы — очень тяжело. Но я их легко прошел. Потому что понимал: телевизионная слава мимолетна. Сегодня ты на экране, завтра нет - и все, тебя забыли. Ты ничего не создал. Книги не написал, музыки не сочинил, картины не нарисовал. Ты сиюминутный. Конечно, я благодарен людям, которые узнают меня, улыбаются, подходят. И вроде тепло относятся. Но я к этой славе отношусь очень скептически!
« »
По субботам/19.10, Первый
БЕРЛИНСКИЙ РОМАН
Из Нью-Йорка я уехал (речь идет о переезде из США в Берлин в начале 50-х годов - отец Познера, чиновник «Совэкспортфильма», получил назначение в ГДР. - Ред.)... неопытным тинейджером: я ни разу ни с кем не целовался, не говоря о чем-то более серьезном. Так что к семнадцати годам я уже был готов к «совращению». Этим занялась жена одного из сотрудников «Сов-экспортфильма»... В свои тридцать с небольшим она была очень хорошенькой, кокетливой, муж ее целыми днями пропадал на работе, и она скучала. А тут под боком оказался привлекательный молодой человек, смотревший на нее влюбленными телячьими глазами.
Во время каких-то каникул я каждый день заходил к ней домой, поскольку она договорилась с моим отцом, что будет учить меня русскому языку. В то утро она приняла меня в зеленом шелковом пеньюаре, плотно облегавшем ее соблазнительную фигуру.
А знаешь ли ты, какой сегодня праздник? - спросила она, как только мы прошли в гостиную. Я сказал, что не знаю. - Сегодня Пасха, - пояснила она, выразительно посмотрев мне в глаза... - А ты знаешь, что в России положено делать на Пасху? - продолжала она. Я отрицательно покачал головой. - Положено сказать человеку «Христос воскрес», а он ответит «Воистину воскрес», и после этого друг друга целуют...
Я подошел к ней и пробормотал «Христос воскрес», на что она ответила «Воистину воскрес», и я робко поцеловал ее в щеку.
У нашего дома в Карлхорсте. Берлин, 1952 г
- Да не так! - сказала она, - а вот так... - И, обвив мою шею горячими голыми руками, поцеловала меня в рот, тут же проникнув туда языком. Что происходило дальше, я плохо помню. Словно Колумб, я оказался на вожделенном и незнакомом материке, где делал все новые не совсем географические открытия.
Мама (слева) с Антониной Михайловной, женщиной,
с которой у меня случился первый роман. 1950 г.
Роман наш был столь же бурным, сколь кратким. Два или три раза мы встречались на квартире ее подруги, но не прошло и месяца, как моя пассия вызвала меня, чтобы сообщить о своей беременности. Когда я, горя любовью, предложил ей развестись с мужем и выйти за меня, она рассмеялась недобрым смехом и сказала:
Пошел вон.
На этом закончились наши отношения.
ПЕРВЫЙ БРАК
Имя этой девушки, ставшей моей первой женой, - Валентина Николаевна Чемберджи.
Прожив довольно долгую жизнь, я пришел к выводу, что человек должен разобраться, что для него хорошо, прежде чем жениться или выйти замуж. Словом, мы поженились в 1958 году, когда оба учились на пятом курсе МГУ, я - на биофаке, Валентина - на филологическом, а расстались в 1967-м. У меня случился роман, который, конечно, нанес Валентине острую боль, я ушел из дома, чуть не покончил с собой, потом, попросив разрешения, вернулся, но трещина не срослась. 
Я уже женат. Слева направо Нелли Тиллиб, по совету отца которой я вступил в КПСС, Зара Александровна Левина, Валентина Чемберджи, я, Нина Павловна Гордон
Помню наш последний вечер... Меня пригласили на закрытый показ картины Стенли Креймера «Корабль дураков»... Главная мысль его заключается в том, что мы, люди, не желаем смотреть правде в глаза - самообманываемся - и это кончается катастрофой. После фильма мы пришли домой и, как всегда, сели на кухне пить чай. В какой-то момент я и высказал Валентине свое понимание фильма. Она посмотрела на меня большими умными карими глазами и каким-то особенным голосом произнесла:
Да, Володя, ты прав, мы живем в самообмане.
И я понял, что это она о нас, что все кончено.
Прошло много лет. Валентина вышла замуж за замечательного человека, выдающегося математика. Живут они ныне под Барселоной... К счастью, мы остались друзьями, что благо, в частности, для нашей дочери Кати... Валентина Чемберджи - штучный товар... Я ее очень люблю.
Две экс-супруги Владимира Владимировича: Валентина Чемберджи (справа) и Екатерина Орлова.
ИЗМЕНА ОТЦА
1969
Если не считать 1957 года, не было более тяжелого для меня времени в Советском Союзе, чем 1977 год. Потому что я потерял надежду. Я сдался. Начал пить. Я порой не помнил, что говорил и делал накануне. Я стал открыто говорить о намерении эмигрировать, о своей ненависти ко всему советскому, о том, что я здесь - чужой.
Мне кажется, что отчасти происходившее со мной связано со смертью моего отца в 1975 году. Наши отношения стали совсем тяжелыми в 1957 году, когда в ответ на мои слова о том, что я хотел бы вернуться в Америку, он пригрозил сообщить об этом в КГБ и добиться моего ареста. Это явилось причиной того, что в начале шестидесятых годов я внутренне отказался от отца - хотя ни он, ни мама не имели об этом представления.
Папа. Париж, 1936 г.
...Мой отец был необыкновенно обаятельным и привлекательным мужчиной. Женщины были от него без ума, а он от предложений не очень-то отказывался. Словом, в начале 1961 года до меня стали доходить слухи о том, что у отца роман с женщиной вдвое моложе его. Это была дочь известнейшего советского кинорежиссера, особа с лисьими повадками, несомненно, умная. Слухи эти довольно больно задели меня
Вскоре отец позвонил мне и попросил зайти поговорить. Мне эту встречу не забыть.
Никогда.
Люди обожают трепать языком, и ты, как я понял, такой же, как все, - начал он, - но ты мне объясни, как ты можешь обсуждать поступки твоего отца, как ты можешь усомниться в его порядочности? Как смеешь ты сомневаться в моей любви к твоей матери? Как же ты можешь?!
Мама. Нью-Йорк. 1946 г.
И в самом деле, как я посмел? Я попросил прощения, я был отвратителен себе...
В это время я переписывался с американкой... и вот через неделю после разговора с отцом я зашел на почту, чтобы проверить, нет ли мне письма. Я подошел к окошку и протянул девушке свой паспорт. Она стала перебирать письма на букву «П», вынула конверт, положила его в паспорт и сунула мне. Взяв паспорт с письмом, я отошел, потом посмотрел на конверт. Он был адресован Познеру В. А., а не В. В. В строке обратного адреса указывался черноморский курорт, где, как мне было известно, отдыхала та самая дама, о которой шли слухи... я вскрыл и прочитал письмо...
Отец солгал мне. У него с этой женщиной был роман. Окажись он в тот момент рядом, я убил бы его. Не за то, что он спал с этой женщиной - я был достаточно взрослым, чтобы понимать: это случается, более того, это скорее правило, а не исключение. Но то, что он соврал, то, что заставил меня чувствовать себя мерзавцем, сыном, предавшим отца, - этого я не мог ему простить. Я возненавидел его... Я поклялся, что наступит день, когда я предъявлю ему оба эти письма и спрошу: «Ну, что ты теперь скажешь?»
Семья
(второй ряд слева направо: брат Павлик, Владимир, папа, мама курит)
Но я так и не исполнил этого. [В 1963 году] вместе с писателем Константином Симоновым и режиссером Григорием Чухраем отец разработал предложение по созданию новой независимой Экспериментальной творческой киностудии (ЭТК). Отец был назначен исполняющим обязанности директора... Студию закрыли в начале 1968 года. 24 октября 1968 года, в день своего шестидесятилетия, он написал заявление о выходе на пенсию. Через полгода его свалил тяжелейший инфаркт. Было поздно предъявлять ему эти два письма. К тому же благодаря усилиям Кати (второй жены Познера Екатерины Орловой. - Ред.) мы с отцом сблизились и стали друзьями.
С женой Надей
Третий раз Владимир Владимирович женился после 70-ти на продюсере Надежде Соловьевой. «Мне был 71 год, и я не думал, что такое может произойти»
КОНЧАЛОВСКИЙ И МИХАЛКОВ
Весной 1987 года я оказался в Голливуде, куда американские кинодеятели пригласили небольшую группу советских коллег (меня включили в делегацию по настоянию тогдашнего первого секретаря Союза кинематографистов СССР Элема Климова, считавшего, что мое знание Америки и моя известность среди американцев могут пригодиться). 
На вручении медали «За лучший мир». Слева направо Фил Донахью, Марло Томас, я, Тед Тернер. 1987 г.
Нас приняли исключительно радушно, в нашу честь устраивали банкеты, и я хорошо помню, как на одном таком банкете Климов подчеркнуто и публично отказался от общения с Андроном Сергеевичем Кончаловским, который за несколько лет до этого уехал работать в Соединенные Штаты. Потом я спросил Климова, почему он так поступил, и он ответил: «Понимаешь, Андрон пошел по пути наименьшего сопротивления. Пока мы воевали, пытались делать честные картины и получали по башке от бюрократов, а многие из нас и голодали, потому что эти сволочи лишали нас права на работу, он женился на француженке и удрал. И не вернулся. Он струсил, а теперь, когда времена изменились, он хочет пристроиться к тем, кто дрался за эти перемены. И я ему в этом деле не помощник!»
Один из телемостов 1983-1984 гг. между СССР и США. Крайний слева - Юрий Щекочихин
Отец Кончаловского - Сергей Михалков, писатель средненький, но выдающийся оппортунист, человек, презираемый всеми мне знакомыми представителями советской интеллигенции, человек, щедро награжденный властью за полное отсутствие каких бы то ни было принципов, кроме принципиального прислуживания властям предержащим. Он имел в брежневские годы значительное влияние и «выход» на кого угодно, и нет сомнений, что он прикрыл Андрона. Хотя я не удивился бы, узнав, что он при этом больше исходил из соображений собственной безопасности, нежели из нежных отцовских чувств, ведь, если бы в историю влип его сын, его призвали бы к ответу.
Я хорошо помню рассказ Маршака о том, что где-то в 1935 году к нему пришел мало кому известный Михалков со стихотворением, в котором все издевались над несуразно высоким дядей Степой. Маршак - с его слов - переписал стихотворение и вернул его Михалкову в том виде, в каком его все знают. Правда? Теперь не разобраться. Может, Маршак как детский писатель завидовал Михалкову? Тоже вероятно. Факт, что Маршак не любил Михалкова, называл его «севрюжьей мордой» и «гимнюком».
Владимир Познер Фото Марк Штейнбок
«Я - НЕ РУССКИЙ»
Моя дочь Катя Чемберджи. Берлин, 2002 г.
В последние годы я много думаю о том, каков он, русский народ. От многих я слышал, будто русские имеют немало общего с американцами, что совершенно не так. Да и откуда у них может быть что-то общее, когда их исторический опыт столь различен? Назовите мне хоть один европейский народ, который в большинстве своем оставался в рабстве до второй половины девятнадцатого века. Покажите мне народ, который почти три века находился под гнетом гораздо более отсталого завоевателя. Если уж сравнивать, то, пожалуй, наиболее похожи друг на друга русские и ирландцы - и по настроению, и по любви к алкоголю и дракам, и по литературному таланту. Но есть принципиальное различие: ирландцы любят себя, вы не услышите от них высказывания вроде «как хорошо, что здесь почти нет ирландцев!».
Моя внучка Маша Лобанова. Берлин, 2001 г.
Два или три года назад мне повезло попасть на выставку «Святая Русь». Поразили меня новгородские иконы, писанные до татарского нашествия: я вдруг отчетливо понял, что они, эти иконы, эта живопись, ни в чем не уступают великому Джотто, что Россия тогда была «беременна» Возрождением, но роды прервали татаро-монголы. Кто-нибудь попытался представить себе, какой была бы Россия, не случись этого нашествия и двухсот пятидесяти лет ига? 
Я с внуком Колей. Берлин, 1999 г.
Если бы Русь, развивавшаяся в ногу с Европой, выдававшая своих княжон замуж за французских королей, не была отрезана на три долгих века от европейской цивилизации? Что было бы, если бы Москва Ивана III проиграла новгородскому вече? Что было бы, если бы Русь приняла не православие, а католицизм? Что было бы, если бы русское государство не заковало собственный народ в кандалы крепостничества? Что было бы, если бы всего лишь через пятьдесят с небольшим лет после отмены крепостного рабства не установилось рабство советское? Вопросы, на которые нет ответов...
Внук Коля. Берлин. 2009
Я отдаю себе отчет в том, что не принадлежу русскому народу. Да, временами я мечтал о дне, когда смогу с гордостью сказать: «Я - русский!» Это было в Америке, когда Красная Армия громила Гитлера, это было потом, когда мы приехали в Берлин, это было, когда я получил настоящий советский паспорт, при заполнении которого мне следовало указать национальность - по маме (француз) или по папе (русский), и я, ни секунды не сомневаясь, выбрал «русский», это было и тогда, когда исполнилось мое заветное желание и мы наконец-то приехали в Москву. Но постепенно, с годами, я стал понимать, что заблуждался. И дело не в том, что многие и многие намекали - мол, с фамилией Познер русским быть нельзя. Просто я ощущал, что по сути своей я - не русский. А что это значит конкретно? 
В одной из моих телепередач Никита Михалков сказал, что русским может быть только тот, у кого чего-то нет, но нет не так, чтобы оно обязательно было, а так, что и хрен с ним. Допускаю... Но этот характер, склонный к взлетам восторга и депрессивным падениям, эта сентиментальность в сочетании с жестокостью, это терпение, граничащее с безразличием, стремление разрушать и созидать в масштабах совершенно немыслимых, эта любовь гулять, будто в последний раз в жизни, но и жить столь скучно и серо, словно жизнь не закончится никогда, чинопочитание и одновременно высокомерие по отношению к нижестоящим, этот комплекс неполноценности и убежденность в своем превосходстве, - все это не мое.
Нет, при всей моей любви к Пушкину и Гоголю, при всем моем восхищении Достоевским и Толстым, при том, что Ахматова, Цветаева, Блок и Булгаков давно стали частью моей жизни, я осознаю: я - не русский.
Все ждут от Владимира Познера размышлений о политике и журналистике. Но на эти темы он уже так много сказал, что мы решили поговорить о чем-то хорошем и личном. Например, о детях. И внуках. И правнуках.
- Владимир Владимирович, вы и отец, и дед...
И прадед даже! (Улыбается).
- Внучка Маша стала мамой?
Уже почти три года назад. У нее родился мальчик, зовут Валентин. Они живут в Берлине. Его папа француз. При этом Маша говорит с сыном только по-русски. И он ходит в немецкий детский сад. Самое смешное, Валентину кажется, что это все один язык. Он пока не понимает, что русский, немецкий, французский - это три языка. Но знает точно, с кем как надо говорить. Необыкновенно интересно, как его мозг работает.
- С вами он говорит по-русски?
Со мной да. И когда я недавно вдруг перешел на французский, он совершенно обалдел, рот раскрыл. По-французски-то с ним только папа говорит, а тут вдруг Вова. Меня внуки и правнук так и называют - Вова.
- Знаю, вы хорошо разбираетесь в музыке.
Я рос с музыкой. Потом, когда женился, долго был в музыкальной семье. Моя дочь окончила консерваторию. И сам я не стал музыкантом совершенно случайно. Если бы мама не настаивала на том, чтобы я играл на скрипке, может быть, все сложилось бы иначе.
- И на чем вы хотели играть?
На гитаре. Но мама решила: "Нет. Гитара - потом. Давай сначала - скрипка". А мне было семь лет. И я ненавидел эту скрипку лютой ненавистью. В конце концов, случайно нашел карикатуру-комикс. Значит, идет пухленький мальчик в коротких штанишках, бейсболке и с футляром из-под скрипки - первый рисунок. Второй: он дошел до какого-то дома, звонит в дверь. Третий: дверь открывает такой носатый, патлатый преподаватель-скрипач. Четвертый: ребенок вошел и положил на рояль футляр. Пятый: он достает из футляра автомат и расстреливает профессора. Я это вырезал и повесил над кроватью. И мама сказала: "Ну ладно". На этом мои уроки закончились.
ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ
"Когда был молодым, навалял дурака"
Я абсолютно твердо уверен в том, что самое главное воспитание - это твой пример, - говорит Познер. - Нельзя говорить детям "Не кури", если ты сам куришь. "Не груби!", если ты сам грубишь. "Не жуй еду с открытым ртом", если ты так жуешь. И так далее. Я очень сильно люблю своих внуков, правнука, и они это чувствуют всегда. Я могу их тискать, держать на руках. И детям это важно - вот это тактильное чувство. Меня мало родители обнимали, хотя очень любили.
- Это не принято было?
Моя мама - строгая француженка. А папа и вовсе не обнимал. Я очень скучал по их прикосновениям. И поэтому по отношению к своим детям и внукам веду себя иначе. Я строг, но я их уважаю. Ведь и пятилетний ребенок - уже человек. И он может быть намного умнее 50-летнего. Сила взрослого - это не то, что убеждает ребенка. Хотя когда я был молодым, конечно, навалял дурака в этом смысле.
- В чем это выражалось?
Моя дочь так плохо ела, что могла сидеть часами с полным ртом. И как-то раз я потерял терпение и дал ей пощечину.
- Стыдно?
Да. И у нее кровь пошла из носа. Когда вспоминаю об этом, прямо мне плохо. Я перед ней много раз потом извинялся и просил прощения. Она забыла, а я никогда этого не забуду.
Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
Это были новые правила иной игры. И они подготовили меня к той игре, которая еще предстояла.
* * *
Я уехал из ГДР безо всяких сожалений. Более того, я поклялся себе, что ноги моей больше там никогда не будет. Правда, мне пришлось вернуться через шестнадцать лет, чтобы привезти домой отца, у которого случился инфаркт, когда они с мамой гостили у друзей в Дрездене. Но я не считал это новым приездом в Германию; он был вызван особыми обстоятельствами, хотя и не прошел для меня бесследно.
Папа лежал в больнице, я исправно навещал его, но это занимало всего два-три часа в сутки. В Дрездене я никого не знал и как-то решил пойти в Дрезденскую галерею, о которой был наслышан. Я пошел туда как бы вынужденно: делать нечего – ладно, пойду. Если бы эта галерея вдруг приехала в Москву, я точно не пошел бы. Бред... Но разве все наши анти-то и анти-сё – не бред? Разве все наши предрассудки – не бред?
Словом, пошел. Я знал, что самой знаменитой картиной этого музея является «Сикстинская Мадонна» Рафаэля Санти, и решил: дай-ка проверю, такая уж ли она замечательная. Подобный скепсис мне свойствен, когда речь заходит о каких-либо всемирно восхваляемых вещах. Мне всегда хочется самому «пощупать» прежде, чем согласиться. Так произошло с «Джокондой». Видал я сто пятьдесят восемь тысяч репродукций, и ни одна не произвела на меня никакого впечатления. «Вот ведь, – думал я, – до чего легко люди поддаются влиянию авторитетов! Ведь картина-то – ничего особенного».
Приехав в Париж в 1979 году, я первом делом отправился в Лувр, чтобы собственными глазами увидеть «Джоконду» и убедиться в своей правоте. Народу было как на первомайской демонстрации, особенно японцев; они шли плотными группами, следуя за высоко поднятым экскурсоводом флажком. Но вот толпа схлынула, и я оказался с Джокондой лицом к лицу. Мы уставились друг на друга, и я, абсолютно не ожидая этого, зарыдал. От счастья. От того, что я заблуждался. От того, что она была невыразимо прекрасная, совершенно недостижимая и непостижимая. От того, что Леонардо да Винчи и в самом деле гений.
Но это было много позже. В Дрездене я пошел в зал, в конце которого, отдельно от всех остальных картин, висела «Сикстинская Мадонна». Встал перед ней и долго-долго смотрел. И ничего. Ни мороза по коже, ни учащенного биения сердца, ни слез на глазах. Так у меня бывает почти со всеми картинами Рафаэля. Как ныне говорят – не цепляет...
Отправился дальше и попал в зал Рубенса. Его я никогда не любил. Эти пышные тела, лоснящиеся от жира, эти несуразного размера куски мяса, рыбы, эти овощи – мечта мичуринцев – все это не мое. Ничего хорошего от встречи с Рубенсом я не ждал.
Вошел в просторный зал, стены которого увешаны его громадными картинами, посмотрел налево и... замер. Там висела картина «Леда и Лебедь». Не будь это работа гения, ее можно было бы назвать порнографией: чувственность, с которой Рубенс изобразил, как Зевс овладевает Ледой, возбуждает. От картины идет густой женский запах, слышны стоны... Я был потрясен. Придя в себя, я посмотрел направо и вновь остолбенел: «Пьяный Геракл» – так, кажется, называлась та картина. Огромного, полуобнаженного и пьяного в стельку Геракла поддерживают дева и сатир. Они сгибаются под весом повисшего на их плечах Геракла. От его тела идет ощутимый жар, влага на его красных, полуоткрытых губах настолько реальна, что хочется стереть ее платком. Он смотрел на меня бычьими, ничего не видящими глазами, и я стоял молча, боясь дышать, понимая, что если он меня заметит, мне несдобровать.
Так я открыл для себя Рубенса. Может быть, открою когда-нибудь и Рафаэля...
Но вернусь к отъезду: я уехал из Германии, твердо решив никогда больше туда не возвращаться. Ни в ГДР, ни в ФРГ, потому что дело было не в политике. Эта страна не только повинна в двух мировых войнах и в смерти десятков миллионов людей, но и совершила самое страшное преступление из всех возможных – попыталась уничтожить целый народ. Тщательно подготовилась к этому, без лишних эмоций, без всякой страсти. Все рассчитала: наиболее эффективный способ убивать, сохраняя при этом то, что может быть полезно – золотые коронки зубов убитых, их волосы, кожу для создания абажуров и сумочек, детские пинеточки, любые украшения. И тщательно наблюдала за уничтожением, за убийством, за медицинскими «опытами», документально фиксируя все это на пленке, на бумаге. Уж сколько прошло лет, а я пишу это, и во мне поднимается такая волна ярости, что могу вот-вот разорваться на части.
Моя дочь Катя Чемберджи. Берлин, 2002 г.
A propos: я никогда не пойму, как евреи – это касается в основном российских евреев – могли и могут эмигрировать в Германию. Мне так и хочется спросить их: «Ну как?! Неужели вы забыли, что они отправляли в газовые камеры ваших бабушек и дедушек? Неужели пепел Клааса не стучит в ваших сердцах?!» Только не подумайте, что я осуждаю эмиграцию из СССР. Напротив, я всегда выступал за право любого человека (не только евреев) уезжать куда хочется. Но евреям – в Германию? Это уму непостижимо!
Совсем недавно я получил ответ на этот вопрос от доброго приятеля, который эмигрировал в Германию в начале девяностых.
– Понимаешь, Володя, нам, евреям, в Германии комфортно, как нигде. Мы получаем помощь государства, всякого рода льготы – ведь немцы покаялись как никто другой, они делают все, чтобы искупить свою вину. Нам там удобно. Много удобней, чем в Израиле, не говоря о Франции.
– Значит, интерес шкурный? – довольно зло спросил я.
– Конечно, – ответил он.
Может быть потому для меня этот вопрос столь болезненный, что моя дочь замужем за немцем и живет в Берлине?
Она уехала двадцать лет тому назад со своим первым мужем и шестилетней дочерью, как я понимаю, решив для себя не возвращаться в страну, в которой не чувствовала себя защищенной. Она музыкант. Училась в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории; окончила консерваторию с двумя красными дипломами – как пианист и как композитор. Преподавала в Музыкальном училище им. Гнесиных. И уехала. Добро бы во Францию, в Америку, в Италию...
Нет, в Германию. Это как в пословице: «Хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах».
Я с внуком Колей. Берлин, 1999 г.
Нелегко пришлось ей на первых порах. И в личной жизни, и в профессиональной. Но она выстояла. Добилась признания и как пианист, и, что для нее особенно важно, как композитор. А что особенно важно для меня – она счастливо вышла замуж. Сказать, что я люблю ее – банально. Сказать, что она – предмет моей гордости – это радость, которую далеко не все испытывают по отношению к своим детям. Счастлив я не только в детях, но и во внуках. Маша, уехавшая шестилетней в Германию, прекрасно говорит по-русски, по-немецки и по-французски. Она делает какие-то совершенно не понятные мне радио– и телепередачи в Интернете, окончила Сорбонну, добилась той работы, которую хотела, пользуется невероятным успехом у мужчин, абсолютно самостоятельна, умна и талантлива. Что до Коли, то ему семнадцать лет, он красавец, мечтает стать шеф-поваром, периодически выкидывает фортели, от которых мы все хватаемся за голову, но ему, скажу еще раз, только семнадцать. Вы помните себя в этом возрасте?
Коля рассказывал мне о том, что им говорят в школе о нацизме. Их учат, что в нем виноваты не только Гитлер и его приспешники, не только нацистская партия; виноват весь немецкий народ. Им не дают забывать об этом. Напоминают постоянно самыми разными способами. В том районе, где живет Катя и где до войны жили вполне преуспевающие евреи, то и дело на улице можно увидеть прикрепленные к фонарным столбам металлические щиты, на которых выписаны цитаты из разных указов гитлеровских времен: «Евреям запрещено...», «Евреям нельзя...», «Евреи должны...» и так далее.
Я снимаю шляпу. Требуется мужество, чтобы так публично признавать свою вину, напоминать о ней. Мне скажут: так их же оккупировали! Ну и что? Японцев тоже оккупировали, но они по сей день никак не могут извиниться перед Китаем за совершенные ими зверства во время Второй мировой войны.
И сколько таких, не желающих ничего признавать? Турки – авторы геноцида армян в 1915 году; красные хмеры; китайцы-коммунисты, уничтожившие десятки миллионов собственных граждан во времена Великого кормчего. Уж о Северной Корее не говорю...
Слева направо: Арсений Гробовников, ныне известный фотомастер, его мать Наталия Порошина (жена Петра Орлова), моя дочь Катя, Петя Орлов и Коля. Москва, 2002 г.
Моя внучка Маша Лобанова. Берлин, 2001 г.
Чемпионат мира по тому, кто лучше скорчит рожу. Коля–явный чемпион. Берлин, 2002 г.
Коля. Ему 15, и девушки уже на него засматриваются. Берлин. 2009 г.
А Россия? Россия, которая в советском обличье уничтожила несчетное количество своих лучших сыновей и дочерей? И которая никак не может раз и навсегда, во всеуслышание, не юля и не крутя, сказать: да, виноваты. Не только Ленин, не только Сталин, не только большевики, но все, весь народ, поддерживавший их, совершал эти страшные преступления. Мы все виноваты! И мы никому не дадим забыть об этом – прежде всего самим себе.
Совсем недавно я узнал, что с мая 1945 года на советской территории оккупации Германии было создано около сорока концлагерей. Приказом от 18 апреля 1945 года за № 135, подписанным генерал-полковником Серовым, создано десять спецлагерей НКВД на базе бывших лагерей смерти нацистов. В этих лагерях содержались попавшие в плен советские солдаты и офицеры, угнанные в Германию рядовые советские люди. В частности, на базе одного из самых страшных концлагерей, Заксенхаузен, был создан спецлагерь НКВД № 1/№ 7. В нем содержались шестьдесят тысяч человек; за пять лет от голода, болезней и жесточайшего обращения погибли двенадцать тысяч. Советских военнопленных сначала уничтожали нацисты в их лагерях смерти, а потом – свои все в тех же лагерях.
Нет-нет, я, конечно, изменил свое отношение к немцам, к Германии, но иногда вдруг ловлю себя на темных, страшных мыслях.
Пусть меня простят. Ведь никому от них не плохо так, как мне самому.
Глава 3. Отец народов
Знавал я в жизни радость, но редко испытывал такое чувство восторга, как в тот день, когда мы сели в поезд Берлин–Москва. Кошмар кончился. Теперь пришло время прекрасного сна. Мучительная боль, ностальгия по будущему, невыносимое состояние человека, зависшего в пространстве, находящегося и не здесь, и не там, ожидание, молчаливая мольба – все это было позади. Наконец-то я возвращаюсь домой. Я никогда не пересекал порог этого дома, но дом тот я выстроил в своем воображении, и это был самый желанный дом во всем мире.
Я совершенно не помню заоконный пейзаж нашего путешествия – Восточная Германия, короткая остановка в Варшаве, Польша. Скорее всего, я даже не смотрел в окно – меня это не интересовало. Скажи мне кто-нибудь тогда, что никогда больше я не увижу эти страны, мне было бы решительно все равно. И все-таки я вновь оказался в Германии много лет спустя, в 1969 году. Поездка в Дрезден, о которой я уже писал в предыдущей главе, запомнилась не только из-за драматизма положения с папой, и не только потому, что это был мой первый выезд за шестнадцать лет пребывания в Советском Союзе. Она запомнилась главным образом потому, что почти не состоялась.
До совсем недавнего времени советских людей можно было делить на две категории: выездные и не выездные , на тех, которые прошли проверку и годны для зарубежного употребления, и всех остальных. Такое разделение на граждан сорта первого и второго является для меня предметом особого интереса, о котором еще будет сказано. Я отдавал себе отчет в своей «второсортности», понимал, что мое досье торчит в каком-нибудь кагэбэшном шкафу и отмечено соответствующим знаком, каким отмечают досье неблагонадежных либо подозрительных личностей. И все же, когда я получил телеграмму за подписью главного врача дрезденской больницы, где он сообщал, что у моего отца тяжелейший инфаркт и я должен приехать как можно раньше, я совершенно не ожидал, что у кого-либо хватит тупости, уж не говорю – черствости и бездушия, отказать мне в поездке. Я был еще очень наивным. Мне предстояло еще многое узнать и о тупости, и об отсутствии сострадания. Я обратился за разрешением и в тот же самый день, весьма оперативно, получил отказ. Помню свое состояние: я ослеп от ярости и растерянности, от ощущения полной беспомощности и зависимости от людей и организаций-невидимок, которые, словно кукольники, дергали за нитки моей судьбы. Они решат, могу ли я увидеться с отцом, возможно, в последний раз. Они рассмотрят доносы, написанные на меня стукачами и прочей сволочью, они определят, не слишком ли я неблагонадежен, достаточно ли я лоялен, не чересчур ли я независим в своих словах и мыслях для поездки в Германскую Демократическую Республику. Как описать мою ярость и ощущение полной тщетности любых усилий?
Народная мудрость гласит: если нельзя, но очень хочется, – можно (английский вариант: «Where there’s a will there’s a way»15
Буквально: «Где есть воля, там есть и способ». Существенно отличается от русского варианта, не так ли?
). Перед отъездом отец оставил мне телефон некоего Виктора Александровича, генерала КГБ, которому я мог позвонить только при совершенно экстренных обстоятельствах. Звонок возымел действие, и, хотя почти неделя потребовалась для получения загранпаспорта, вскоре я сел в поезд Москва–Берлин.
Впрочем, это уже другая история, относящаяся к другому времени. Вернусь же к моменту, когда я ехал в обратном направлении, оставляя позади безо всяких сожалений Германию и Польшу.
Когда поезд пересек границу Польши и СССР и замер у перрона в Бресте, у нас на глазах появились слезы. То, что я, наконец, оказался на советской земле, явилось для меня потрясением, но не оставило в памяти никаких зрительных образов. Если бы через два дня меня попросили описать вокзал в Бресте, я не сумел бы. Поэтому не удивительно, что шестнадцать лет спустя, проехав через Брест на пути в Берлин, я не узнал ничего.
Дорога до Москвы прошла без каких-либо инцидентов. Основное время в пути я проводил в соседнем купе за игрой в домино с молодой советской женщиной – гидом Интуриста, которая, проводив группу интуристов до границы, возвращалась домой. Она казалась мне хорошенькой и умной. Кроме того, она очень прилично играла в домино и обыграла меня в конечном счете сорок семь на сорок шесть. Коротая таким образом длинные часы пути и выпивая стакан за стаканом крепкий сладкий чай, мы разговаривали. В какой-то момент я стал понимать, что рассказываю ей гораздо больше о своей жизни, чем она – о своей. Правда, она дала мне свой московский адрес, пообещав, что когда мы увидимся там – а увидимся мы обязательно, – она поведает мне о себе. Моя наивность не знала пределов. Уже будучи в Москве, я отправился на поиски своей компаньонки... и обнаружил, что такого адреса нет! Улица нашлась, но не было нужного дома.
О, Женщина-Домино, если вы случайно набредете на эти строки, знайте, что я вас помню и не держу на вас зла. Я вскоре понял: в те времена работа гида в Интуристе предполагала в обязательном порядке регулярные отчеты перед КГБ. А несанкционированные контакты с иностранцами таили в себе угрозу, подчас страшную. Я понимаю, почему вы дали мне ложный адрес, и по сей день удивляюсь вашей смелости – ведь вы позволили мне провести столько часов в вашем купе за игрой в домино, зная, сколь велика вероятность того, что за вами наблюдают, что на вас могут «стукнуть» (кто-нибудь из советских пассажиров, проводник – да мало ли кто). Фальшивый адрес поначалу вызвал во мне чувство растерянности. Но я это пережил.
Чего не скажу о некоторых других вещах. Когда мы жили в послевоенном Нью-Йорке, мой отец подчеркнуто активно общался с советскими гражданами, работавшими в ООН. Они часто приходили в гости к нам домой на восточной Десятой улице, встречались с людьми, которые явно были не их круга, наслаждались недоступными для них яствами, а потом писали отчеты для своих гэбэшных начальников. Это правило не нарушалось ни тогда, ни в течение многих последующих десятилетий – дипломаты, где бы они ни работали, всегда отчитываются перед офицером безопасности по поводу своих «контактов». И переживать тут нечего, таковы правила игры.
С некоторыми из этих людей мы подружились. Они стояли для меня особняком именно потому, что были советскими. Я мечтал вновь увидеться с ними, и вот теперь наконец-то в Москве я мог осуществить свою мечту! Я представлял себе, как это будет: как я разыскиваю и нахожу одного из них, как звоню в дверь и жду, улыбаясь, пока он откроет и замрет, не веря собственным глазам. Либо, думал я, позвоню и притворюсь, что я – приятель сына Владимира Александровича Познера, Володи, звоню, чтобы передать привет из Нью-Йорка, а потом... Да никакой я не приятель, я и есть Володя Познер! Я играл в эту игру снова и снова, наслаждаясь мыслью о той минуте, когда игра станет реальностью. И вот на второй день нашего пребывания в Москве я решил позвонить Борисовым, ставшим еще в Нью-Йорке близкими друзьями отца. Я по сей день помню этот разговор:
– Здравствуйте, как дела?
– Кто это?
– С трех раз угадайте.
– Кто говорит? – (чуть раздраженно).
– Это я, Вовка, – именно так звали они меня тогда, в Америке.
– Какой еще Вовка?
– Вовка Познер.
Вот он, долгожданный момент. Я ждал реакции, полной удивления и радости. Уверен, что улыбался я во весь рот. Дорогой читатель, вам хоть раз в жизни доводилось испытать шок, когда вы положили в рот что-то, как вы ожидали, сладкое, а оно оказалось горьким? Именно такое сравнение приходит мне на ум при воспоминаниях о финале того разговора. Длинная пауза. Потом:
– Ах, вот как. Вы в Москве?
– Да! Когда увидимся?
Еще одна пауза.
– Мы сейчас очень заняты. Позвоните через неделю, хорошо? И передайте привет родителям. Всего хорошего.
Щелчок. Я стоял, будто пораженный громом. В трубке раздавались частые гудки. Я положил ее и посмотрел на папу.
– Ну? – спросил он.
– Они заняты, – ответил я. – Попросили позвонить через неделю.
Спустя несколько дней за ужином папа сказал:
– Не звони больше Борисовым.
– Почему? – спросил я.
– Просто не звони, – резко ответил он, и вдруг меня осенило: они боятся нас.
Я только что приехал в Москву. Мне 18 лет. 1952 г.
Мои первые впечатления от Москвы состоят из какой-то мешанины, в которой каждая отдельная деталь ясна, но помнится без всякой связи со всеми остальными. Зима. Скрипучий под ногами снег. Сказочного размера снежинки, танцующие в лучах уличных фонарей. Троллейбусы с покрытыми изнутри тонким слоем льда окнами, идеальным местом для граффити, которые сами собой исчезнут весной. Моя мама, сидящая у троллейбусного окна и на деле использующая свое знание только-только выученного русского алфавита. «Ха, – читает она первую букву, высеченную в ледяном покрове окна, – у, – продолжает она, – и краткое, – завершает мама и громко, почти победно, произносит: – хуй».
Троллейбус взрывается смехом, хотя должна бы звучать овация: ведь она овладела, возможно, самым употребляемым в русском языке словом.
Мороз. Если сильно втянуть воздух, склеиваются ноздри, при разговоре вокруг головы образуется нимб из пара. Самое невероятное: люди на улице едят мороженое. Говорят, что Черчилль, увидев глубокой зимой москвичей, поглощающих мороженое, сказал: «Этот народ непобедим». Сказал или нет – не знаю, но я-то съел мороженое при двадцатипятиградусном морозе... и схватил такую ангину, что получил осложнение на сердце.
В отличие от Берлина Москва жила бурно. Всюду сновали люди, они пихались, толкались, вечно спешили куда-то, и этим столица чуть-чуть напоминала мне Нью-Йорк. В один из первых дней я оказался в гастрономе № 1, так называемом «Елисеевском», и был потрясен его богатствами: бочки зернистой, паюсной и кетовой икры, ряды копченой белуги и севрюги, лососина «со слезой», дурманящий аромат свежемолотого кофе, горы яблок, апельсинов и груш, и все это за копейки – девяносто рублей за килограмм зернистой икры, восемьдесят копеек за банку камчатского королевского краба; банки стоят пирамидой, на каждой броско написано «СНАТКА». «Какая еще „СНАТКА“?» – читается в глазах недоумевающих покупателей. На самом деле написано латинскими буквами «ЧАТКА» (сокращенное от «Камчатка»), по-видимому, это партия, предназначенная для экспорта, но забракованная и поэтому «выброшенная» на внутренний рынок: свои съедят, не подавятся... Москва была набита не только обычными продуктами, но деликатесами, в Москве не просто ели, в Москве чревоугодничали, однако мне потребуется три года, чтобы понять, как питаются в городах и весях СССР. Летом 1955 года в составе агитбригады я поехал на Алтай и в Кулунду. Будучи в Барнауле, я увидел, как люди встают в очередь в пять часов утра за черным хлебом (белого не было вообще). Они, эти люди, никогда не нюхали копченую белугу, не то что не ели ее.
Но это в будущем.
В гостинице «Метрополь», где прожили 1,5 года. 1953 г.
Мы въехали в гостиницу «Метрополь», великолепный памятник архитектуры конца девятнадцатого века, расположенный в историческом центре города. Окна родительского номера выходили на Большой и Малый театры, левее виднелся Дом Союзов (прежнее здание Дворянского собрания), еще левее – здание Совета Министров СССР работы архитектора Ле Корбюзье, гостиницы «Москва» и «Националь», музей В.И. Ленина и Исторический музей, а за всем этим – башенки и звезды Кремля. Что до моего номера, то его окно выходило на неказистый внутренний гостиничный двор. Мы прожили в «Метрополе» немногим более года – в Москве у нас не было ни квартиры, ни родственников, которые могли бы нас принять. Мы имели самое туманное представление о масштабах жилищного кризиса, но оно несколько прояснилось после того, как мы навестили одну семью, с которой родители подружились еще в Берлине. Вспоминая, в каких условиях жили эти «победители нацизма», я и сейчас испытываю чувство неловкости. Это было одноэтажное деревянное барачное здание, разделенное вдоль длиннейшим коридором, по обе стороны от которого располагались жилые комнаты. Семья Гридневых, состоявшая из четырех человек, занимала две комнаты, в одной из них находился умывальник. Туалет располагался в конце коридора и наряду с гигантской кухней, в которой разместились двадцать две газовые плиты (я посчитал!), служил нуждам двадцати двух семей, здесь обитавших. Мне еще предстояло понять, что проживание вчетвером в двух комнатах считалось чуть ли не роскошью, что нередко жили по восемь-десять человек в одной комнате. И лишь не более десяти процентов москвичей в те годы наслаждались роскошью – отдельной квартирой.
* * *
Я потом довольно много размышлял над тем, что именно в советской системе реально повлияло на формирование «нового человека», которого потом стали называть «homo sovieticus». Убежден, что одним из самых мощных факторов оказалась коммунальная квартира. Не думаю, что за этим стояла идеология, нечто спланированное, хотя и не исключаю этого. Ведь советская система всячески воспевала коллектив и принижала значение личности. А чем лучше убить личность, как не коммунальным проживанием? Нормальному человеку невозможно мириться с тем, чтобы делить туалет, кухню с совершенно чужими людьми. Нормальному человеку, как правило, чуждо чувство стадности, неискалеченная личность требует «privacy». Личностью сложно управлять, личность требует уважения к себе, она постоянно «возникает», задает вопросы, не соглашается с тем, что она, эта личность, не стоит ничего, а какой-то «коллектив» априори неизмеримо ценнее ее. Но если взять эту личность и с самых первых ее дней поместить в коммунальную среду, если внушить ей, что по утрам стоять в очереди в туалет или в ванную комнату – это нормально, что наличие нескольких газовых плит на кухне, где одновременно стряпают соседи, где смешиваются десятки запахов и где соседские холодильники запираются на замок, – это хорошо и правильно, если внушить человеку, что это естественно, когда все знают о каждом его шаге – кто пришел к нему, когда ушел, чем занимались и так далее, если все это внушить человеку сызмальства, тогда личность съеживается, как цветок на морозе.
Вид из окна номера моих родителей. Колонны Большого украшены портретами Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Май, 1953 г.
* * *
Шокировало меня не то, что люди живут в таких условиях – будь это в Африке или Азии, я пожалуй, принял бы это как должное. Но чтобы так жили в Советском Союзе – это было выше моего понимания. Жизнь в знакомом мне по сороковым годам Гарлеме была безусловно более устроенной и комфортабельной, чем жизнь большинства москвичей времен нашего приезда. Но жителя Гарлема более всего поразило бы не отсутствие элементарнейших удобств, а то, какими радостными выглядели жители советской столицы, как мало они жаловались, с какой готовностью они мирились с тяготами жизни. Тому, как мне кажется, есть два объяснения. Первое – война. После всех испытаний военных лет люди понимали, что придется затянуть пояса. Властям не требовалось ничего объяснять, всем было ясно: всему виной война. Она, проклятая, виновата в лишениях, в дефиците, во всех проблемах – и этим доводом пользовались из года в год, из десятилетия в десятилетие, пользовались без зазрения совести – и люди этот довод принимали. Они стали подвергать его сомнению лишь позже, когда наконец осознали: довод этот – прикрытие, оправдание бюрократического безразличия ко всему, экономического застоя, нежелания признать наличие глубоких изъянов самой политической системы. Второе объяснение относится к почти религиозной уверенности людей в том, что завтрашний день будет лучше сегодняшнего. Несмотря на голод времен коллективизации, несмотря на сталинские репрессии тридцатых и сороковых годов, подавляющее большинство советских граждан стало жить лучше; они несомненно испытывали и радость и гордость от того, что выполнили и превзошли задания пятилеток, превратили страну из отсталой аграрной в мощную индустриальную сверхдержаву. Они смотрели в будущее с оптимизмом, а к трудностям они привыкли, как привыкли и справляться с ними.
Почему-то на ум приходит сравнение с Америкой времен президента Рейгана. В результате применения так называемой «рейганомики» бедные не только стали беднее – их количество увеличилось до тридцати миллионов. Цифра впечатляющая, однако представляющая меньшинство населения. Большинство же стало жить богаче. В Америке главенствует точка зрения, поддерживаемая властью: человек беден потому лишь, что не хочет быть богатым. Это либо его выбор, либо его вина, что, в сущности, одно и то же. В Советском Союзе от репрессий пострадали миллионы людей, но они составляли меньшинство населения. Большинство же считало, что те виноваты сами, что они и в самом деле враги народа и заслужили свое наказание – и власть активно, чтобы не сказать отчаянно, поддерживала этот взгляд...
Гостиница «Метрополь» высилась подобно сверкающему драгоценному айсбергу среди моря бедности и лишений начала пятидесятых годов. Шуршащий фонтан и утонченная еда роскошного, под расписным стеклянным шатром-потолком, ресторана, хрустальные люстры, отражаемые в начищенных бронзовых статуэтках, ковры, в которых утопали ноги, – это был другой мир, доступный лишь немногим: приезжей советской элите да иностранным туристам, журналистам и дипломатам. Если вы не жили в «Метрополе», то для прохода туда необходимо было получить пропуск у администратора, для чего не только предъявить паспорт, но и объяснить цель визита. Такое пристальное внимание гарантировало, что сюда придут лишь те, кому это положено. Помимо старшего администратора, стол которого располагался непосредственно у лифтов, напротив выхода из лифтов на каждом этаже сидел дежурный. Невозможно было пройти внутрь, не ответив на вопрос, в какой номер вы идете и кто вас ждет. Эта тотальная слежка была характерной для сталинской эпохи. С годами она стала ослабевать, но после пожара в гостинице «Россия» в 1977 году ужесточилась вновь. Ныне для посещения знакомого в гостинице нужно получить пропуск, и дежурные по этажу вернулись на свои стратегические посты напротив выходов из лифтов. Эта мера введена якобы с благородной целью – безопасность и защита клиентов от нежеланных гостей, но в такое трудно поверить, глядя на то, с какой легкостью и уверенностью в лучшие гостиницы проникают валютные проститутки и представители явно криминального мира.
По мере того как первые дни нашей московской жизни превращались в недели, я стал понимать, что отец не ходит на работу. Поначалу я на это не обращал внимания, уж слишком был увлечен открытием Москвы. Но папа, который всегда уходил из дома до половины девятого и возвращался после восьми вечера, теперь проводил часы в гостиничном номере; это было настолько необычно, что не заметить я не мог. Что же происходит, спрашивал я себя? В Берлине он служил в «Совэкспортфильме». Почему не служит в этой же организации в Москве? На мой вопрос отец ответил, что заполнено штатное расписание. Он предложил свои услуги студии «Мосфильм» и Киностудии им. Горького. Но и там ему отказали.
Каннский фестиваль. Мой отец и прославленный советский актер Николай Крючков. 1963(?) г.
Однажды он сообщил, что едет искать работу в Минск. Перспектива переезда в Минск показалась мне ужасной, и я страшно обрадовался, когда он вернулся ни с чем, хотя и старался не подавать вида. Кто-то посоветовал ему попытать счастье в Тбилиси. Он снова вернулся с пустыми руками. Я не мог понять, что же происходит.
Владимира А. Познера хорошо знали и уважали в киноиндустрии Северной Америки и Западной Европы. Он считался одним из самых знающих и блестящих профессионалов в области проката и производства. И тем не менее СССР не нуждался в его талантах. Работая в Берлине, он, как и все советские граждане за рубежом, получал часть своей зарплаты в местной валюте, другая же часть выплачивалась в рублях и хранилась на его счету в Москве. Ко времени нашего приезда у него накопилось порядка восьмидесяти тысяч рублей, что в то время было солидной суммой. Но стоимость двух номеров в «Метрополе», ресторанное питание и отсутствие регулярной зарплаты довольно быстро съели эти сбережения. Деньги кончались, работа не появлялась – словом, положение становилось отчаянным. Впрочем, мы не осознавали истинной отчаянности происходившего...
Описываемые мной события совпадают по времени с одним из самых отвратительных и мерзких проявлений сталинизма, получившим название «Дело врачей»: группу ведущих советских врачей (в основном работавших в так называемой «кремлевке» – Четвертом Главном управлении Минздрава СССР) обвинили в шпионаже, в том, что они являются агентами враждебных иностранных государств и по заданиям этих государств убили многих видных советских государственных деятелей, художников и писателей, в том числе Максима Горького, якобы отравленного ими еще в 1936 году. В течение многих лет эти «убийцы в белых халатах», как их сразу же окрестили в советских средствах массовой информации, эти предатели, эти наемные псы империализма, эти иуды, продавшие советскую родину за тридцать сребреников, систематически уничтожали красу и гордость страны. Но теперь благодаря бдительности обыкновенного участкового врача Лидии Тимашук они схвачены и признались в своих человеконенавистнических преступлениях. Буквально за одни сутки известность Тимашук стала всенародной. Школьники сочиняли в ее честь поэмы, журналисты-борзописцы не находили слов, чтобы описать и восславить ее деяния. Ей был вручен высший орден страны – орден Ленина.
