Татьяна егорова о ее отношении к миронову. Скандальная слава Татьяны Егоровой: Почему книга воспоминаний тайной жены Андрея Миронова вызвала бурю негодований

Издание шестое, исправленное и дополненное

Дизайн переплета Юрия Щербакова

Фотопортрет Андрея Миронова на обложке: Валерий Плотников / Russian Look

Фотографии, использованные в оформлении книги, предоставлены автором из семейного архива

© Т. Н. Егорова, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо». 2015

В ГЛАВНЫХ РОЛЯХ

АНДРЕЙ МИРОНОВ

ТАТЬЯНА ЕГОРОВА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Акробатка – Нина Корниенко

Антурия – Людмила Максакова

Балерина – Майя Плисецкая

Бодя – Владимир Долинский

Ворон – Михаил Воронцов

Галоша – Татьяна Васильева

Директор – Александр Левинский

Драматург – Эдвард Радзинский

Жора – Георгий Мартиросян

Жорик – Георгий Менглет

Зеленоглазая Зина – Зинаида Плучек

Инженю – Наталья Защипина

Клара – Маргарита Микаэлян

Корнишон – Михаил Державин

Магистр – Марк Захаров

Певунья – Лариса Голубкина

Пепита – Наталья Селезнева

Пудель – Павел Пашков, муж Лили Шараповой

Русалка – Екатерина Градова

Сатирики – Аркадий Арканов и Григорий Горин

Синеглазка – Наталья Фатеева

Спартачок – Спартак Мишулин

Стукачка – Регина Быкова

Субтильная – Лиля Шарапова

Сценарист – Александр Шлепянов

Травести – Броня Захарова

Толич – Анатолий Папанов

Ушка – Владимир Ушаков, муж Веры Васильевой

Цыпочка – Вера Васильева

Чек – Валентин Плучек

Червяк – Александр Червинский

Шармёр – Александр Ширвиндт

Энгельс – Игорь Кваша

Часть 1. Перо Жар-птицы

Мария Миронова:

– Таня, что это я у вас на карандаше? Почему вы все за мной записываете?

– Перлы, перлы записываю, чтобы не забыть, а то все улетучивается!

– А зачем вам это?

– Произведение буду писать.

– О чем?

– О жизни.

– А что вы там напишете?

– Правду!

– Тогда уж пишите обо всех!

Глава 1. Репетиция любви

«Егорова, Егорова… Татьяна Егорова… приготовьтесь – ваш выход… Татьяна Егорова… ваш выход… на сцену с Андреем Мироновым. Не опоздайте», – произнесла Судьба голосом помощника режиссера Елизаветы Абрамовны Забелиной по трансляции. Я не вздрогнула. Динамик висел наверху в углу гримерной. Посмотрела на него и загадочно улыбнулась. В последний раз оценив себя в зеркале, резко встала, вышла из гримерной и смело пошла по коридору в сторону сцены.

Это произошло на гастролях в Риге 5 июля 1966 года в спектакле «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Андрей Миронов играл Холдена Колфилда, а меня, неделю назад покинувшую стены Щукинского театрального училища, за два часа до начала действия – в театре случилось ЧП – ввел своей талантливой рукой режиссер Шатрин. В роль Салли Хейс.

Коридор, по которому я шла, был длинный и темный. Текст я знаю назубок, выгляжу прелестно, глаза блестят, и мне очень идет «американское» пальто с капюшоном, отороченным пышным белым песцом. И белые перчатки, и ноги, и каблуки…

Подошла тихо к кулисе и встала как вкопанная. На освещенной сцене – Холден-Андрей… совсем рядом.

– Алло, Салли Хейс, пожалуйста… Это ты, Салли? Как живешь? Ты не могла бы сейчас повидаться со мной? – умолял меня со сцены Холден Колфилд и Андрей Миронов. Именно меня, а не Салли Хейс. Салли была уже ни при чем.

За два часа до спектакля, на репетиции, мы впервые познакомились. Репетировали нашу сцену. Обстановка деловая – мой срочный ввод, обязательное знание текста, траектория роли, атмосфера, состояние, действие. Артисты, играющие в этом спектакле, репетировали год, а я должна была все усвоить за два часа. Режиссер Шатрин был неожиданно ласков и в мягкой и игривой манере ввинтил в меня суть моей роли. Как положено по сцене в спектакле, мы сидим на скамейке с Андреем – он уже в десятый раз проговаривает свой текст, я – свой.

– До начала спектакля час. Думаю, все пройдет хорошо, – сказал Шатрин, давая понять, что репетиция окончена. Посмотрел на нас.

Мы сидим и не двигаемся, прижавшись друг к другу.

– До вечера! – опять откуда-то донесся его голос. А мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся.

– Ну, пока… – сказал режиссер, уходя.

Вдруг повернулся – мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся! Смотрим на него в четыре глаза. Он на нас в два и внезапно весь озарился улыбкой. По его лицу мы прочли все, что не осознали еще сами. Смутившись, встали, деловито поблагодарили друг друга, простились до вечера, до свидания на сцене. И разошлись.

Я все еще стою в кулисе. Внезапно на подмостках погас свет. Начались перестановки для следующей картины. Через минуту мой первый выход на профессиональную сцену. Машинально плотнее натягиваю белые перчатки. В сознании – шлейф вдохновения после репетиции, нетерпение – скорей, скорей к нему, с которым знакома всего два часа, и как еж под череп – мысль: почему мое первое свидание с ним, которое так перевернет всю нашу жизнь, должно состояться именно на сцене? На сцене театра оперы и балета в Риге? Почему?

– Иди! – громким шепотом опять сказала Судьба голосом Елизаветы Абрамовны Забелиной. И толкнула меня в спину.

Я как будто выпала из темного небытия в свет и наткнулась на одержимого американского мальчика в красной кепке с большим козырьком, с глазами цвета синьки. Холден бросился мне навстречу: «Салли, как хорошо, что ты пришла! Ты великолепна, Салли… Если б ты знала, как я ждал тебя!»

Он был так возбужден, что последнюю фразу повторил три раза, давая мне понять, что ждал не Салли Хейс, не актрису, исполняющую роль Салли, а меня, существо, которое ему вдруг стало близким и необходимым.

– Салли, Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! – упорно повторял он, несколько раз до боли сжав мои руки. Это было уже совсем не по пьесе.

Тут я должна была встать – он меня не отпускал.

– Салли, Салли, ты единственное, из-за чего я торчу здесь! – Сколько скорби было в его голосе, скорби, которая таилась где-то глубоко внутри.

И вот конец сцены, моя реплика:

– Скажи наконец, что ты хочешь?

– Вот какая у меня мысль… У меня есть немного денег. Будем жить где-нибудь у ручья… Я сам буду рубить дрова. А потом когда-нибудь мы с тобой поженимся. И будет все как надо. Ты поедешь со мной? Ты поедешь?

«Куда угодно, закрыв глаза, за тридевять земель», – молнией пронеслось в моем сознании, а Салли Хейс ответила:

– Да как же можно, мы с тобой в сущности еще дети!

Это по пьесе, а в жизни мы были в самом зените расцвета. Ему было 25, а мне 22 года.

– Ты поедешь со мной? – умоляюще спросил Холден и уткнулся головой в мою грудь.

…Через двадцать один год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: «Голова… голова…» И, в последний раз закинув голову, голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой. А здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил.

Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь!

Наше свидание в Централ-парке кончалось конфликтом.

– И вообще, катись ты знаешь куда… – чуть не плакал Ходден.

– Ни один мальчик за всю мою жизнь так со мной не обращался. Оставь меня! – отчеканила я.

Всю жизнь она любила только одного мужчину Андрея Миронова. Он был для нее светом, дыханием, источником радости, она для него - единственным верным другом и храмом его вечно метущейся души. Когда он умер на ее руках, для нее погасло солнце. Прошло пятнадцать лет, прежде, чем Татьяна Егорова нашла в себе силы рассказать об этой любви в книге "Андрей Миронов и я".

Дворцовые перевороты.

- Татьяна Николаевна, совсем недавно в Театре Сатиры произошла смена власти. Для вас с этим театром связан значительный период вашей жизни. Как вы относитесь к тому, что отныне театром руководит Александр Ширвиндт?

Все произошло, как я и писала в своей книге. И десять, и двадцать лет назад я знала, что Ширвиндт дорвется до власти в театре - он так этого хотел, и так к этому стремился, ради этого поста он был готов "идти по трупам". Но когда был жив Андрей Миронов, театр перечили ему, он много ставил спектаклей, был энергичным, талантливым, упорным. Ему предлагали возглавить театр комедии в Ленинграде, прошло бы немного времени - дали бы театр в Москве. Единственное, что я знаю точно, Андрей никогда бы не посмел "наступить на горло" руководителю театра Валентину Николаевичу Плучеку. Несмотря на то, что в последнее время их отношения были непростыми, Андрюша с большим уважением относился к старикам, он поступил бы, как Марк Захаров, просто взял бы новый театр. Но время распорядилось по-своему: Андрей ушел из жизни: и открыл зеленую дорожку Ширвиндту.

- Они при жизни были в контрах?

Актерская жизнь - это кладбище самолюбия. Ширвиндт сильно завидовал Андрею, потому что тот моложе, удачливее, талантливее, искреннее, за то, что публика его любила больше и осыпала букетами:После Андрюшиной смерти Шура как-то сказал, что был его учителем - это же смешно, чему он мог его научить? Своему "таланту" плести закулисные интриги, охаживать глупых женщин, эксплуатируя свое красивое лицо и использовать их в своих гнусных целях. Как прозорлива и умна была Мария Владимировна, мама Андрея, называя Ширвиндта "железной маской", красивой маской, под которой скрывается страшный, лживый человек. Ему ничего не стоило улыбаться, говорить комплименты, целовать, лежать в постели, выпивать вместе, при этом, вынашивая план, как бы этого человека использовать для своей выгоды. И когда два года назад вышла моя книга "Андрей Миронов и я", Ширвиндт сразу показал свое настоящее лицо. В это время Валентин Николаевич отдыхал в санатории "Сосны", "кто-то" прислал ему экземпляр моей книги, причем, все места, где шла речь о нем были подчеркнуты карандашиком - я сразу поняла, кто не поленился проделать такую титаническую работу, вероятно, он надеялся, что слабый здоровьем Плучек такого не переживет.

Какая гнусная книга.

- А другие персонажи книги как отреагировали на критику?

Обычно, упоминая мой роман, говорят: "Гнусная книга!". Для этого сильно постарался Ширвиндт, с его подачи в прессе меня называют сумасшедшей, поливают грязью. Голубкина на каждом углу кричит, что у Андрея было столько женщин, что одного их перечисления хватило бы на целую книгу. А как-то со сцены заявила: "Все знают, как он ко мне хорошо относился. 12-го числа в Риге я ему массаж делала, а 14-го он умер". Она же сама себя высекла, как унтер-офицерская вдова, он умер 16-го августа. Не помнить день смерти собственного мужа - грех. Ей просто на него наплевать. Плучек к своему юбилею приказал снять в фойе театра портреты Андрея Миронова и Анатолия Папанова. Был еще "друг дома" критик Поюровский. Мария Владимировна ему очень доверяла, при жизни назначила своим душеприказчиком, а после ее смерти он тут же переиздал книгу "Андрей Миронов глазами друзей", в которой совершенно необъяснимым образом вдруг появились статьи Голубкиной и Плучика. Я напомнила Поюровскому, что Мария Владимировна этих людей не терпела, на что он мне ответил: "Подумаешь, она же умерла". Теперь он тоже придумывает мне диагнозы и называет самозванкой, несмотря на то, что в течение десяти лет видел меня возле Марии Владимировны и прекрасно знал, как ко мне относился Андрей.

- Вы не пожалели, что своей книгой настроили людей против себя?

Не людей, а кучку недоброжелателей. Простые люди меня благодарственными письмами засыпают. Когда я писала книгу, я очень переживала, смогу ли я словами выразить все свои эмоции. Я уехала за город, закрылась в доме и осталась наедине со всеми персонажами. Творилось что-то невероятное: за окном ураган, молнии блещут, избушка моя ходуном ходит, а вокруг меня мои герои. Я так долго вынашивала в себе мысль об этой книге, что герои зажили своей собственной жизнью: сами собой бились чашки, падали книги, я начинала писать один эпизод, а сам собой писался совсем другой. Девять месяцев я была словно в заточении, я молила Бога, чтобы он дал мне силы и ума, чтобы помог осуществить задуманное. Так с Божьего благословения и получилась книга. А потом мне приснился Андрей, он смотрел на меня, хитро улыбаясь - одобрял. Как-то раз, на Троицу я оказалась в страшной российской глубинке, зашла в церковь. Ко мне подошла простая православная женщина и сказала: "Я вас узнала, спасибо вам, вы оживили мне душу", - такие слова дорого стоят. Иногда мне говорят: "Ты пишешь для обывателей". Ну и что? Андрей тоже играл для обывателей, для кривых, косых, бездомных, для всех, кто приходил в театр, кто его любил, он не делил публику на элиту и отбросы и любил всех своих зрителей, поэтому и его помнят. Однажды на концерте мужчина из зала вышел на сцену и сказал: "Андрюша, вы плохо выглядите, возьмите апельсин", - простой "обыватель" проявил заботу, в то время, как концертный антрепренер не разу не отменил представление, когда Андрей плохо себя чувствовал:Андрей всегда говорил: "Самые верные мои друзья - это моя публика!". И на могилу приходят не "бывшие друзья", а поклонники.

Из близких - только публика, да я....

- Но близкие Андрея Миронова, наверное, следят за его могилой?

Если бы. Два года назад, на Андрюшин день рождения, 8 марта я заметила, что с могилки исчезла часть ограды, потом вандалы оторвали остальную часть. Андрюша очень любил бронзу, и Мария Владимировна настояла, чтобы ограду изготовили именно из этого ценного материала. К сожалению, для кого-то несколько килограммов цветного металла оказались дороже памяти великого актера. Полтора года я занималась восстановлением ограды, разыскала архитектора Юрия Григорьевича Орехова, автора памятника, наняла мастеров.

- Где же в это время были вдовы и дети Миронова?

Наверное, у них много других важных дел: Я оказалась более свободной и более упорной. Когда Мария Владимировна была жива, она сама ухаживала за могилой сына, пожилая, больная женщина, она же ему и памятник поставила по собственному эскизу и на свои деньги - никто и копейки не дал, ни бывшие жены, ни театр. Она отдала свою квартиру под музей памяти Андрея. Мария Владимировна очень много сделала для сына после его смерти, наверное, в искупление, что при жизни своей материнской любовью сломала ему судьбу. Когда она умерла, и ее отпевали в церкви, на ее лице была такая умиротворенность, такое счастье - она прожила счастливую жизнь и уходила с легкой душой. А вот у Андрея на лице была вся его трагедия: и эта страшная, безвременная смерть, и вся его несчастная жизнь, и неизлечимая горечь, и надсада в сердце. Буквально за месяц до смерти, когда Андрей заканчивал съемки в фильме "Человек с бульвара капуцинов", он мне сказал: "Ты знаешь, мне совершенно не удалась моя жизнь:". Великий актер считал свою жизнь неудачной, значит, счастье в душевном уюте, которого он так и не нашел.

Мы делили апельсин:/ Наследники.

- Многие поговаривали, что вы осмелились выпустить книгу только после смерти Марии Владимировны, остерегаясь ее гнева?

Книга задумывалась очень давно, я вела дневники, записывала каждое слово Марии Владимировны, и она об этом знала. Но для того, чтобы все записи собрать в книгу, у меня просто не было ни сил, ни времени. Мария Владимировна тяжело болела и крайне нуждалась в моей помощи. Об этом знала только я, потому что до последней минуты жизни Мария Владимировна старалась разводить очень активную деятельность, все-время кому-то помогала, пристраивала совершенно чужих людей в больницы, звонила чуть ли ни в Кремль, чтобы решить судьбу какого-нибудь обездоленного. Я не отходила от нее ни на минуту, как страж ее охраняла от коварных людей, чтобы, не дай Бог, ее никто не обидел. Я научилась ладить с Машей, дочерью Андрея, потому, что ее любила Мария Владимировна, она всегда говорила: "На Андрее наша порода закончилась, только на Машку надежда". Девочка была очень похожа на отца. Многие считают, что я слишком жестко описала Марию Владимировну, но она настолько сильная личность, что если ее хоть немного "подлакировать", она бы сама воспротивилась и сказала бы: "Что это ты из меня сделала какого-то сюсюканца?". Мария Владимировна хотела "жить в веках", и я думаю, она довольна, ибо, как сказал Марк Захаров: "Мы все умрем, а твоя книга будет жить".

- У вас были очень теплые отношения с Машей Мироновой, сейчас вы так же близки?

Вышла моя книга, я показала ее Маше и сказала: "Почитай и позвони мне", - она не позвонила. Конечно, это влияние мамы, когда Мария Владимировна была жива, она сделала все, чтобы Маша как можно меньше общалась с матерью, но теперь они снова подружки. Теперь Маша изо всех сил "обстреливает" меня в газетах. Мне ее жалко, она не соображает, что делает

- В одном интервью Маша произнесла "Если каждая любовница Андрея Миронова будет писать книжки, я не представляю, что станет с нашими книжками":

Меня этим не оскорбишь. Наши отношения не были отношениями любовников, Андрей для меня был любимым человеком, братом, другом. Мы могли разговаривать о его женитьбах, разводах, о дочке, о том, как его заставляют удочерить девочку Голубкиной, обо всем: Он приезжал ко мне, когда ему было больно, когда у своих "близких" он не находил заботы и тепла, в котором нуждался все жизнь. А потом, как Маша может говорить такие слова? Когда Андрей ушел из семьи, дочери было несколько месяцев, когда он умер, Маше исполнилось 14 лет - что она могла видеть и понимать? Это не ее слова, а мамины, она так говорит по глупости. Идет нормальная дележка "пирога", каждый хочет оторвать свой кусочек известной фамилии - не дай Бог что-то достанется мне. Они и не думают, что все это наказуемо там, где кончается суетная жизнь.

- В последнее время Маша Голубкина тоже "обнаружила" свое родство с Мироновым.

Перед памятью Андрея это кощунственно, девочка говорит, что она его физиологическая дочь. Чувствуете тонкость формулировки: ни родная, ни приемная, а физиологическая, только я не понимаю, почему физиология ей не подсказывает на могилку к отцу сходить. Мне жалко Машу Миронову, за что ее так терзать, девочка и без того настрадалась, что бы она обо мне ни говорила, я на нее не в обиде.

Роковой танец на мосту.

- Благодаря своим откровениям вы растеряли всех друзей?

Друзья остались друзьями. И Людмила Максакова, и Наташа Селезнева, ко мне позвонила Наташа Фатеева, с которой мы знакомы были едва, и сказала: "Таня, у вас сейчас очень трудный период в жизни, наверное, появилось много врагов. Я хочу вам сказать, что каждое слово в вашей книге - правда. Помните, что я ваш друг". А недавно Наталья Селезнева приехала из Словении и рассказала о своем необычном разговоре с Аркадием Вольским. "Наталья, - произнес политик, - все самое хорошее я о вас узнал из книги Татьяны Егоровой, вот сейчас собираюсь ее в третий раз перечитывать!". Но книга подарила мне еще одного, самого дорогого друга. Помните, в финале есть сцена: Два седовласых человека танцуют на мосту. Не успела выйти книга, перед моей дверью возникает седой мужчина и говорит: "Эта книга про меня, это я танцевал на мосту". С этим человеком мы уже почти год. Его зовут Сергей Леонидович, он очень любит Андрея Миронова и говорит, что его судьба во многом схожа с его собственной: так же он был несчастлив в личной жизни, так же терпел гнет своей матери. Сергей Леонидович говорит, что знает меня очень давно, что, скорее всего мы были близкими в прошлой жизни. Он поэт и писатель, режиссер и актер, ученый и бизнесмен, но кем бы он не был, он умеет любить. Мне кажется, что этого человека мне послал Андрей - я получила от него знак. Как то раз мы с Сергеем вернулись с презентации книги, вошли в дом. На полу, в углу стояла большая керамическая ваза, когда-то ее привез с гастролей Андрюша: ему все время дарили сувениры, а он отдавал их мне. На вазе была дарственная надпись "Дорогому Андрею от друзей из Алма-Аты". Когда мы проходили мимо вазы, она развалилась на две части. А до этого, под Рождество мне во сне явилась Мария Владимировна, она ничего не говорила, но улыбалась. Я поняла, что она одобряет наш союз. Так уж получилось, что Сергей стал для меня не просто спутником жизни, но и помощником в работе - он мой импресарио.

Тихая поступь злого гения.

- Вы по-прежнему ездите на встречи с читателями?

Осенью Сергей устроил мне турне по Америке, которое чуть было не сорвал Ширвиндт. Все началось еще весной, когда он засыпал анонимками Американское посольство, в которых утверждал, что я намерена покинуть Россию навсегда. В результате мне пришлось очень понервничать, чтобы получить визу. Понятно, что Ширвиндту эти гастроли очень нежелательны, я буду ездить по городам, выступать перед публикой, говорить о книге, и о нем, естественно, тоже. С грехом пополам, мы все-таки выехали. Поездка была замечательная, публика засыпала вопросами, благодарили меня за мужество, мы были в Бостоне, в Нью-Йорке, Филадельфии, Чикаго:В Бруклине мы должны были выступать в очень популярном зале Националь, заранее были вывешены афиши. Вдруг ко мне позвонил знакомый и сообщил, что какой-то Лева ходит, срывает афиши и объявляет людям, что концерта не будет. Но и на этом козни не закончились. В Нью-Йорке, в центральном книжном магазине мне устроили пресс-конференцию, пригласили читателей, представителей прессы, телевидение, радио. Для меня эта пресс-конференция была очень важна. За мной отправили машину. Вдруг раздается звонок: "Вас не пугает криминальная ситуация - в машине едут двое неизвестных?", - "Нет, - говорю, - не пугает. Время оставалось мало, и мы взяли такси. Приезжаем в магазин, а директор нам сообщает, что машина так до нас и не доехала, сломалась. Я тогда сразу поняла, что за этим стоит Ширвиндт, но подтверждение моих догадок пришло в конце гастролей. Мне просто сообщили добрые друзья, что Ширвиндт звонил своему американскому импресарио и отчитывал за то, что мои гастроли состоялись. Я приехала в Москву, и снова посыпались газетные пасквили, в которых меня называли сумасшедшей.

Андрей Миронов заступился бы за Плучека.

- Эта нелюбовь Ширвиндта к вам возникла после выхода книги?

Это было всегда. Ему очень не нравилось, что мы вместе с Андреем, мы были очень красивой парой, любящей, а его все гармоничное раздражало. Его устраивали другие женщины Андрея, которым было на него наплевать, которых интересовало только, как бы показаться с ним в обществе. Я видела Ширвиндта насквозь и обороняла от него Андрея, поэтому и ненавидит он меня. Сегодняшний поступок характеризует его с ног до головы - свергнуть пожилого, уважаемого человека, пользуясь его болезнью. Андрюша в этой ситуации заступился бы за Плучека. Конечно, Валентин Николаевич стар и болен, безусловно, театру нужен энергичный руководитель, но и Ширвиндт не молод: А как подло Плучека сняли: ему позвонил председатель управления культурой, велел лежать дома и быть почетным членом художественного совета театра. Неужели было сложно испросить аудиенции у заслуженного старика-режиссера, прийти к нему с корзиной цветов, с именными часами, надеть ему эти часы на руку, посмотреть на них и сказать: "Валентин Николаевич, пора!" И посоветоваться с мэтром, кто бы мог возглавить театр, в котором 80 актеров. Вряд ли бы тогда Плучек чувствовал себя "списанным за ненадобностью".

- А сам Плучек как относится к этому перевороту?

Он совершенно уверен, что все произошло в результате интриг Ширвиндта, и его назначение главным режиссером считает несерьезным, потому, что Ширвиндт всего лишь эстрадник. . Ну а лично мое мнение - время главных режиссеров прошло, это двадцатый век диктовал нам культ личности: Ленин, Сталин, Главный Режиссер: В Америке таковых давно уже нет. Должен быть человек, который занимается репертуарной политикой, а режиссеров должно быть много. Кто из них лучший - оценит публика. Власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. Сейчас зависимый народ - актеры станут "ползти" к новому идолу: "Король умер, да здравствует король!" Так же нельзя унижаться ради куска хлеба. Я ушла из театра в никуда, просто хлопнула дверью и удалилась. Я сказала: "Буду есть хлеб и пить воду, Бог меня выведет!". Я верующий человек, мне ничего не страшно.

Иду по жизни за Богом.

- Вы ушли из театра сразу после смерти Андрея Миронова, чем вы все это время занимались?

Целый год я болела. Потом моей основной работой, да и личной жизнью была Мария Владимировна. Она стучала ногами и кричала: "Таня, идите на работу!", я ее успокаивала: "Я работаю, Мария Владимировна, я пишу пьесы, статьи, эссе, я работаю над будущей книгой, а деньги я получаю от квартиры, которую сдаю". Но она под "работой" понимала ежедневную службу - ходить в театр я больше не могла, ежедневно произносить одни и те же реплики, наверное, я выросла из этой профессии.

- Вы доверились течению, которое вас несло?

Я никогда не плыла по течению, меня ведет автор - Господь Бог и я верю, что он выведет меня из любой ситуации, он подарил мне новое испытание - Сергея Леонидовича, это на самом деле для меня серьезная ответственность. Разве могла я лет пять назад представить, что в моей жизни появится мужчина? Об этом и речи быть не могло, я просто была не готова к каким-либо отношениям, я очень устала и желала только покоя. Но недаром же говорят: "Никогда не говори никогда". Сейчас я счастлива и полна творческих желаний. Скоро выйдет вторая книга, в которой я завершу тему, начатую в первой, я расскажу об интригах вокруг меня, о том, как повели себя мои персонажи: И на этом поставлю точку на документальных романах и буду писать только художественные произведения. Я уже думаю о будущем романе под названием "Ветер сдувает шляпы", возможно, в нем будет рассказ о моем сегодняшнем спутнике. Я мечтаю о том времени, когда творчество будет анонимным, чтобы творить не ради славы, не ради денег, а получать удовольствие от самого процесса сотворения. И тогда появится настоящее искусство, искусство от Бога.

- Что для вас Андрей Миронов сегодня?

Он для меня, как и раньше, самый дорогой и любимый человек. Когда в моей жизни происходят какие-то события, я всегда с ним советуюсь, спрашиваю: "А как бы ты поступил на моем месте?", и он мне отвечает. Наша связь не обрывается ни на минуту. В наших отношениях с Андреем было много мистических совпадений, странная драматургия, придуманная Богом просто висела над нами: когда мне было шесть лет, я бегала на Рижский вокзал провожать поезда: Именно в Риге мы познакомились с Андрюшей, и именно в Риге, во время гастрольного спектакля он умер у меня на руках: как часто после смерти он напоминал о себе: то чашка развалится прямо в руках, то упадет какой-нибудь предмет. Андрей всегда рядом, и мой нынешний спутник очень бережно относится к его памяти.

Его дед и дед Андрея были родными братьями, оба жили в Питере. В юности Леня вытирал манную кашу со щек маленького троюродного брата. А потом так и не смог пойти на его похороны. 16 августа исполняется 20 лет с тех пор, как Андрея Миронова не стало.

«Он бы ей точно врезал…»

-- Леонид Исаакович, вы один из самых близких к Миронову людей. Что в его биографии правда, а что - миф?

Мифов почти нет - есть всякие россказни. Ну, например, вы читали ту ужасную книгу Татьяны Егоровой про Андрея? Если нет - ваше счастье… (Имеется в виду книга бывшей актрисы Московского театра сатиры Т. Егоровой «Андрей Миронов и я. Любовная драма жизни». - Авт.) Я знаю Егорову. Она училась с моей женой. Татьяна действительно была любовницей Андрея. Но ее книжка насквозь лжива, хотя стала чуть ли не сенсацией. В ней мадам Егорова поносит многих известных актеров, в том числе Ширвиндта , Плучека и других. Это она-то, драматург без единой существенной пьесы, актриса почти без ролей! Охотница. В жизни Андрюши было много женщин. Ну и что? Однажды я ехидно спросил его: «Почему ты не женишься на Егоровой?» Он сказал: «Слушай, нельзя же быть скомпрометированным 24 часа в сутки!» Егорова пишет, что Андрюша сломал ей нос, что он ее бил. Я подумал: «Господи! Если бы это прочел сам Андрей! Компрометировала при жизни, опорочила и после смерти» . Извините меня, но после такого он бы ей точно врезал…

-- А на самом деле у него не было таких скользких ситуаций?

Нет! Тут его Бог миловал. Хотя возможностей свихнуться имелось предостаточно. Родители все время на гастролях, он оставался то с нянькой, то с домработницей. Вполне можно было пуститься во все тяжкие. Но, по счастью, его переполнял подлинный творческий азарт. Может, это и спасало от плохих дорожек… Он многое в себе преодолевал. Например, с рождения оказался лишен музыкального слуха. Никто не думал, что он вообще сможет петь. Но он все-таки научился. Мальчишкой рос неуклюжим, толстеньким. И все это по жизни «перешагивал».

-- Вы ревновали к его успеху, славе?

А какой смысл? У нас же были разные профессии. Нечего делить! В своих картинах я Андрея так и не снял. Не судьба! А когда он не без сарказма высказывался по этому поводу, я отвечал в том же духе: «Да ты сам подумай! Титр »Миронов и Менакер« - в этом есть что-то противоестественное…».

Пятачок в каше

-- Разница в возрасте - 12 лет - мешала вашей дружбе?

С самого начала и до конца - нет. К сорока годам я эту разницу уже почти не чувствовал - грань стерлась. Я познакомился с Андреем, когда ему было три года. После эвакуации мы жили на Петровке, в квартире родителей Андрея - известных эстрадных артистов Марии Мироновой и Александра Менакера, папиного двоюродного брата. Там за обеденным столом восседало смешное существо с белесыми ресницами - мальчик, перемазанный манной кашей и похожий на диснеевского поросенка. Это и был мой брат Андрюша. Он сиплым голосом повторял: «Пилиберда!»

…Я не пошел на его похороны. После 16 августа (дата смерти артиста. - Авт.) позвонил Марии Владимировне и сказал: «Тетя Маша, я не могу видеть Андрея в гробу. Если вы разрешите, я не приеду» . Она разрешила. Потом я пришел к ней домой. Посреди комнаты на вешалке висел бархатный костюм Фигаро с нашитыми зеркальцами - для последнего спектакля, в котором играл Андрей и во время которого и произошла трагедия. Она, тяжело ступая, ходила, дотрагиваясь до этого костюма, и повторяла: «Это наша Хиросима!»

Моцарт и колбаса

Образ Андрея Миронова на сцене и в кино: счастливчик, баловень судьбы. Казалось, и в своей жизни ему не приходилось, стиснув зубы, за что-то бороться…

Поверьте, это только иллюзия. У Андрюши был мощный талант, но он адски над собой работал - при всем его внешнем «моцартианстве». И сам Моцарт, кстати, жил точно так же… Однажды в Питере он меня вытащил на свой концерт в захудалый Дом культуры работников пищевой промышленности. Не центральный театр и не зал «Россия» - но Андрей все равно выкладывался на всю катушку. Я хохотал, стоя за кулисами, рот сам растягивался в улыбке. А он уходил со сцены мокрый, менял по две-три рубашки за вечер. Пахал так, будто это его первая и последняя премьера. И это - на рядовом представлении, на котором он просто «молотил колбасу», как говорил сам! А потом еще часами репетировал - бил чечетку, чтобы в «Бриллиантовой руке» (1968) летать по палубе… А ведь уже тогда у него был тяжелейший фурункулез, причинявший жестокие страдания. Но Андрюша каждый раз выходил на сцену с лучезарной улыбкой. (Фурункулез - болезнь, связанная с железами внутренней секреции, начался у А. Миронова в 60-х после простуды. Недуг мучил артиста до конца: незаживающие язвы, нарывы под мышками и на других частях тела, постоянные кровотечения, переливания крови, которые, к сожалению, не помогали. Часто во время спектакля ему приходилось менять по нескольку рубашек. Кроме того, донимали головные боли и бессонница. А умер он от аневризмы - лопнул сосуд в головном мозге - Авт.).

-- Как вы думаете, он мог стать трагическим актером?

Да он им, по сути, и был. В театре ему посчастливилось сыграть, скажем, Чацкого. А в кино стал в этом смысле самим собой только у Алексея Германа в фильме «Мой друг Иван Лапшин» (1984) и в «Фантазиях Фарятьева» (1979) Ильи Авербаха (у Авербаха А. Миронов сыграл зубного врача, влюбленного-идеалиста Павла Фарятьева. У Германа - писателя-журналиста Ханина. - Авт.). Большего не успел.

В «Лапшине» меня поразил один пронзительный момент. По сюжету главарь банды ранит героя Миронова заточкой. Андрея-раненого несут на носилках, он хрипит, и нога у него конвульсивно подергивается… Именно это подергивание и «догоняло» зрителя. Хотя ему вполне можно было бы сыграть и проще.

Да! Но тогда это был бы уже не Андрей. А другая сцена - как Андрей-Ханин кончает самоубийством в коммунальной ванной, среди грязного белья, как-то очень неловко засовывая в рот дуло пистолета? Смотришь - и оторопь берет… Таким же он был и в жизни - предельно правдивым, честным перед близкими и собой.

Татьяна ЕГОРОВА. «Письмо к Андрею МИРОНОВУ»

АНДРЮША, ДОРОГОЙ...

Год назад появление книги «Андрей Миронов и я» произвело эффект взорвавшейся на людной площади бомбы. Ее автор Татьяна Егорова, актриса, известная лишь завсегдатаям Театра сатиры, наплевав на корпоративные интересы, публично заговорила о том, что в приличном театральном обществе позволяется передавать лишь в виде сплетен. О том, что случилось с ней после выхода книги, Татьяна Егорова рассказала в послесловии «Письмо к Андрею Миронову»

А ндрюша, дорогой!

Мне предложили написать книгу. Я пишу книгу. Я написала книгу! О нас с тобой, о нашей любви — бурной, нежной, странной, беспощадной, плодотворной, мученической и в конце концов благодатной. О маме, Марии Владимировне, любимой мной «как сорок тысяч братьев»... О благородном и умном отце — Александре Семеновиче, и о многих, кто окружал нас или «кружил над нами» в те далекие счастливые и несчастливые годы нашей жизни. Ты ведь хотел, чтобы я написала эту книгу, ты так хотел! И судьба распорядилась. Андрюша... она вышла! В последних числах июля 1999 года! Издатель И. Захаров назвал ее «Андрей Миронов и я».

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 г.

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике — жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки — завтра привезут книгу из типографии... нет, послезавтра... позвоните в понедельник... теперь в пятницу... ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник... может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра... На ковре — дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе — отчаяние. Вот уже 19 июля — телевизор, «Останкино»... Боже мой! День рождения Шармера, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене... с трубкой. Трубка — обязательное приложение к Маске, как прозвала его Мария Владимировна, маске, которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова — химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с маской на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

— Скажите, а вы считаете себя красивым? — спрашивает юркая девица из зала.

— Я считаю себя умным! — не отрицая красоты, заметила трубка с маской.

«Ой, ой, ой», — подумала я, вынимая изо рта косточку лопнувшей во рту черешни. «Не говори «стою», а то упадешь», — написано в Священном Писании. А потом шутки-мутки, и вскользь, проверяя общество на память сердца — «Высоцкий с Мироновым», — вставляет он в совсем ничего не значащее предложение два имени... И настороженно ждет реакции... Ни-ка-кой. Вопросов не задают. Ни про Высоцкого, ни, главное, про Миронова! Забыли! Мать умерла, и теперь вспоминать о нем ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах — некому. «Значит, можно жить. Я есть здесь, на сцене. Живой». И не только на сцене, он везде: у Патриарха, в синагоге, у Жириновского, у Говорухина, в Доме актера, в Доме кино.

Проверка прошла удачно, а творческий вечер в «Останкино» — очень серо. Он еще не знает, что бумеранг уже запущен и летит! Он еще не знает, что через полтора года, движимый задетой совестью, на бархатном глазу он совершит в театре «бархатную» революцию, сядет в кресло главного режиссера и будет пытаться ретушировать свой имидж, так внезапно прилюдно размазанный правдой, написанной о нем в романе.

Глядя в окно и не видя ничего, кроме обложки своей книги, доедая абрикосы и черешню, шепчу: «Скоро, Андрюша, скоро...» Звонок по телефону из Щелыкова: «Таня, приезжай скорей... У нас в поместье жгут дома!» И не дождавшись выхода своего романа, «лечу» на костромскую землю влиять на несчастных русских людей, одержимых пироманией, чтоб не сожгли всю деревню.

7 августа (судьбоносный месяц) пробираюсь сквозь чащу дикого леса из своей деревни Сергеево в Щелыково — Дом творчества артистов. Галя из издательства приехала в этот день отдыхать на две недели, разыскиваю ее... Стоим посреди дороги, она говорит: «Книга вышла, ее мгновенно смели с прилавков, в «МК» напечатана рецензия о том, что твоя книга произвела эффект разорвавшейся бомбы... Да вот сегодня утром, когда я оформлялась в номер, достала книгу. Рядом стояла артистка вашего театра... Театра сатиры... Увидела... и как вырвет у меня ее, и убежала».

Наконец в руках у меня оказывается «Андрей Миронов и я». Это концентрат, сгусток моей крови, моей души, сердца, моей мысли. Свершилось! Смотрю на эту щемящую мечту моей жизни — в ногах появляется слабость, попытка улыбки выдает внезапно выскользнувшее из тьмы сознания на свет разочарование. Быстро ухожу, чувствую, как во мне киснет кровь и на сцену моей жизни выходит опустошение. Лежит она в доме, на деревянном столе, я к ней даже не притрагиваюсь — синдром усталости, лютой усталости от всего вновь пережитого. От всего вновь пережитого вздрагивает сердце, от неустанной работы — болит рука.

Москва. 16 августа. День твоей памяти, Андрюша. Иду на кладбище. С горечью смотрю на памятник — воры ободрали бронзовые решетки, мраморные стелы качаются, как будто причитают после надругательства над ними. И вдруг медленно и осторожно на меня надвигается толпа молодых людей и барышень. Из невидимых мест — сумок, курток, невесть откуда — у них в руках появляется «Андрей Миронов и я».

— Подпишите! И мне, пожалуйста!

— И мне! И мне! И мне! — просят они...

Кто-то протягивает клочок бумажки:

— Извините, мне больше не на чем!

Вот почти бежит Маша Миронова, твоя дочь, Андрюша, с розами. Обнимает меня: «Я приехала из Калуги, со съемок, чтобы положить папе цветы».

— Маша, — произношу я, показываю ей книгу и продолжаю, — я написала книгу о папе, прочти, в любом случае позвони, даже если тебе совсем не понравится!

— Конечно, обязательно, Танечка, — улыбаясь, говорит она, и мы прощаемся, как оказалось навсегда. Но об этом позже.

Проходит неделя, и накатывается «девятый вал» мнений, высказываний, воплей негодования, криков восторга приблизительно такого содержания: «Он бил ее, а любил больше двух своих жен!», «Она его вымазала грязью», «Это не стриптиз — она содрала с себя кожу!», «В царстве лжи написать правду — это подвиг!», «Вы Егорова? Та, которая написала книгу? Я мильон лет не читал ничего подобного... Я рыдал, поверьте!», «Скандал! Скандал! Под суд ее! Не избежать суда!», «Это гимн любви!», «Это памятник Андрею! Мы все умрем, а книга останется!», «Там все вранье, она все врет!», «Там все правда с первой страницы до последней!».

«Да-а, — думаю я, — внезапность — дезинфекция от тления».

В метро на меня прицелилась газета «Комсомольская правда» с убийственным заглавием — «Андрей Миронов бил любовницу, но все равно любил ее больше своих жен. Так утверждает в своей скандальной книге актриса Татьяна Егорова».

Открываю газету — одна полоса занята интервью с Екатериной Градовой под названием «Миронов был тонкий, наивный странник». Конечно, это заказная статья, понимаю я. Дальше следует лживый трафарет, присосавшийся ко всем интервью буквально во всех газетах: «Почему вы от всех прячетесь, почему вы не даете интервью?», несколько слов о тебе, Андрюша, а остальное — о любви... Не ее любви к кому-либо, но любви к ней: народа — как к радистке Кэт, любви ее теперешнего мужа и очень много о любви к ней бывшего генсека Леонида Брежнева.

«Она облила его грязью, — высказывается Градова, — а он был тонкий, наивный странник...»

Конечно, для нее ты был наивным — как ловко она тебя провела и странником тоже она тебя сделала. Помнишь? Осень 1973 года. Сентябрь. День рождения Георгия Менглета в Доме архитектора в Гранатном переулке. У всех на глазах «милая голубоглазая радистка Кэт» в истерике хлопала по лицу тебя, тонкого, наивного странника. Агрессия и неистовая злоба никак уже столько лет не могут преобразиться в смирение у такой религиозной и «верующей» постоянной прихожанки церкви. Недаром Мария Владимировна всегда повторяла: «Утреню и обедню прослушают, а после обедни ближнего скушают». И с горечью вспоминала, как после развода в доме Кати появилась собака, которую она назвала Мирон и била ногами.

На другой полосе крупными буквами: «А меня он бил просто наотмашь». Это, конечно, журналистская беспардонная самодеятельность, в моей книге такого текста нет, а то, что мы дрались, — это действительно было и описано. Но у словца два конца, за какой хочешь, за тот и потянешь. Одно дело — лупить по лицу в бессилии, чтобы оскорбить, отомстить, а другое — драться от избытка молодости, темперамента и любви.

Рядом, на соседней странице, текст о моей книге: «Имя Егоровой сегодня считается в театре табу... От знакомства с актрисой открещиваются кто как может. Не отрицают лишь одного — у Татьяны Егоровой был действительно сложный роман с Андреем Мироновым, который длился с 1966 г. и до последних минут жизни актера — он умер в Риге у нее на руках».

Видишь, Андрюша, шила в мешке не утаишь, это говорят актеры и все, кто прожил с нами бок о бок многие годы в театре.

И на прощание с Катей Градовой хочется вспомнить один эпизод. Уже нет Марии Владимировны. Мы с Машей Мироновой вдвоем под ручку скользим по льду Ваганьковского кладбища. 8 марта. Холодно. Ветер. И опять ее браню за то, что она без платка, может простудиться, снимаю с шеи шарф и закутываю ее голову. Постояли у могилы, подали в церкви записки об упокоении, и Маша предлагает: поедемте ко мне. Я очень настойчиво спрашиваю: а дома кто-нибудь есть (имея в виду ее маму, с которой мне не хотелось бы встречаться). «Нет, Танечка, никого нет, кроме маленького Андрюши и няни». И мы едем. Дверь открывает — Градова. Мы садимся за стол, выпиваем с Машей по тридцать грамм водки со свежим огурцом... За них... Как всегда делали с Марией Владимировной... «Царствие им небесное!» Катя отказывается и, как из плохого фильма, фальшиво произносит: «Я лучше за них помолюсь». Где-то в других сферах слышится голос режиссера: «Стоп! Переснять! Неправда!»

И тут вдруг начинается правда...

— Танюш, ты понимаешь, какой ужас, — говорит Катя, — вышла книга, заказанная Голубкиной... Что она там обо мне наговорила... И о тебе тоже, кстати... Ты не читала?

— Нет, не читала.

— Называется «Биография Миронова». Она там меня такой грязью облила... Я хожу и везде эти книги скупаю.

И показала мне на огромные склады книг у стены.

— Это бесполезно, — сказала я, — ты скупишь весь тираж — выйдет другой.

— Я тоже пишу книгу сейчас... Надеюсь, это будет бестселлер. Там я пишу всю правду. И о себе тоже. До свидания.

Купила книгу «Биография Миронова», прочла надиктованную Голубкиной книгу. Это ее реакция и оправдание на замечательную книгу Ольги Аросевой, в которой та пишет, что Андрей был очень несчастным человеком и что два его брака — это просто фикция. В этой же книге красочно написано о том, как он разбил мне нос, и образ Кати Градовой далеко не лицеприятен, с подробностями ее личной жизни и случайного брака. Так что эту тему начала не я. Книга написана скучно и не имела никакого успеха. Так что, милые обиженные жены, прочтите, не поленитесь, бесчисленное множество своих бездарных публикаций о себе, о «династиях», о сверходаренном Андрее Миронове, и послушайте себя, когда вы говорите: «Я не из тех женщин, которые зарабатывают себе славу на великих мужьях» (Градова) или «Мы никогда не любили друг друга... просто решили создать семью» (Голубкина). ...Во всех средствах массовой информации Маша высказывается: «Я такие глупости не читаю», «Егорова — одинокая несчастная неудачница» или, еще лучше, «Но не избить же мне ее!». И опять: «там все неправда!» Откуда же ей знать, правда или неправда. Первый раз ты исчез из этой семьи, когда ей был год, а второй раз — уже навсегда, когда ей было 14 лет. Ох, как книга ударила по печенке: это мой каравай по фамилии Миронов и никто не смеет отхватывать ни ломтя! Вспоминаю, как после смерти Марии Владимировны, передавая ключи директору Губину в присутствии музейных работников, поверенных Марии Мироновой, я заявила: «Вот комодик, здесь лежат все драгоценности Марии Владимировны, теперь они должны принадлежать Маше Мироновой, внучке Марии Владимировны и дочери Андрея. Сейчас мы все это перепишем на бумагу». Какой стоял крик! «Это все наше, наше!» — кричали музейные дамы. В итоге Маша получила все с моей помощью. Но как говорят у меня в деревне, не кормя, не поя — ворога себе на шею не повесишь. А уж если говорить дальше правду — Маша не выполнила ни одного условия, которые поставила ей Мария Владимировна, оставляя дачу, хотя клялась! С Марией Владимировной шутки плохи — она и с того света достанет.

После того как я добилась от архитектора восстановления решетки на могиле Андрея и Марии Владимировны, ни одна из «горячо любящих» дочерей не позвонила и не сказала «спасибо». Так что от папы только внешняя оболочка, а внутри — пустота и алчность. Вероятно, больные «страницы» жизни их матерей притягивают больше, чем правда об их отце. Ну что ж, подобное тянется к подобному.

Начинается совершенно новая жизнь. В моей квартире постоянно софиты, операторы, режиссеры, корреспонденты, фотокоры, как они себя называют.

— Я написала истинную правду... Если моя книга задевает совесть, в этом ее ценность.

Вот молодая корреспондентка, опять из «Комсомольской правды»! Теперь она хочет взять интервью у меня. Меланхоличным, низким, безразличным голосом спрашивает: а какой он был мужчина? И не боюсь ли я физической расправы?

Наконец выходит интервью в «Комсомолке». Как обычно, лживый трафарет: «Татьяна Егорова скрылась от всех, но для нашей газеты сделала исключение». Ни от кого я не скрывалась и исключений для газеты не делала!

Дальше комплимент: «Первое, в чем я убедилась, она и сегодня очень хороша. Стильная, с модной стрижкой, громадными глазами». Ниже — интервью. На этой же полосе отзывы читателей. Ольга Аросева: «Я ничего не читала, ничего не знаю. Таня Егорова? Не помню такую актрису».

А я помню вас, Ольга Александровна, помню нашу дружбу, веселые финские бани на гастролях в Ленинграде, прогулки по льду Финского залива, далеко-далеко... березовый сок, вашу незабвенную собаку Чапочку, которая, может быть, и спасла вас своей любовью в страшные для вас годы плучековских репрессий. Как узок был в то время круг людей, которые любили и ценили вас!

Рядом рецензия Валентины Титовой, известной актрисы:

— Я считаю, что Таня Егорова сделала главное дело своей жизни. Она поставила монумент замечательному актеру Андрею Миронову. То, что Таня написала об Андрее, не мог бы написать никто. Ни одна женщина, которая общалась с этим актером, не смогла бы так полно описать, скольких же трудов стоит «то легкое, изящное прикосновение Бога». Она показала яркий кусок из жизни, когда люди, которые сейчас кумиры миллионов, были еще молодыми и только формировались как личности. Конечно, кому-то это может не понравиться. Кто-то считал, что он — другой человек. Что делать? Со стороны мы выглядим иначе!

Мнения диаметрально противоположные, а это значит — успех! Наш с тобой успех, Андрюша. Мы опять вместе, и публика нас любит.

Страна живет своей жизнью, пережила за сто лет три революции, не один десяток смен правительства, как в калейдоскопе менялись лица премьеров. У нас новый президент, а на площади Маяковского все по-прежнему. Как у Высоцкого: «...а на кладбище все спокойненько!» Уже несколько десятилетий подряд сезон открывается 4 сентября, в день рождения главного режиссера Плучека. Это уже принудительное жертвоприношение — с пустыми руками в этот день не придешь... и принудительное падение — кто физически на коленочках поползет поздравить, лобызнуть ручку, кто психологически, нравственно упадет, восклицая в экстазе: Поздравляем! Как вы хорошо выглядите! Нет, подумать только — юноша! А ум-то какой светлый! Ой, лучший режиссер мира! Вам только ставить, ставить и ставить... грелки, клизмы... ой, извините, спектакли! И, отвернувшись, в сердцах шепнет — чтоб ты сдох!

Но это обычное явление не только для человека театра, вообще для русского человека. («Чтоб ты сдох!» — это как утренняя или вечерняя молитва.) 75 лет не прошли бесследно — за что боролись, на то и напоролись!

Итак, театр. У кого-то праздник: «Ну-у-у-у Егорова!» У кого-то горе: «Вот сволочь, ссс-у-ука!» И почти все уязвлены. Наша любовь вновь вернулась в театр и мешает им жить. Наступил самый интересный момент — персонажи книги начинают высказываться.

Вот на экране телевизора сам Ширвиндт-Шармер. Ему задают вопрос: «Вы читали книгу Егоровой «Андрей Миронов и я»?»

— Нет, не читал, — быстренько смахивая тему, отвечает Ширвиндт.

— Там все вранье. Не читайте эту книгу. Это плохая книга. Есть другие, получше... чего там читать!

Я очень хорошо знаю Шуру, видать, мои страницы очень сильно задели его совесть и произвели тротиловый взрыв в области самолюбия. Иначе со свойственным ему юмором он бы ответил: «Читал! Страницы, написанные обо мне, заучиваю наизусть». Он опять ощутил себя твоим конкурентом, Андрюша, и, видимо, чтобы поддержать свой имидж после твоего неожиданного выхода на «сцену жизни», он пригласил на открытие сезона тучу своих друзей: Магистра — Захарова, известных писателей-юмористов, критиков — как оправдание своих поступков.

И вдруг звонки, непрекращающиеся звонки! «Таня! Плучек с Зинкой книгу прочитали... Кто-то из театра вместе с почтой послал ему в «Сосны» запечатанный экземпляр твоей книги! И все места о нем подчеркнули карандашом! Тань, это не ты?»

— Нет уж, — отвечаю я, — достаточно с меня того, что я пишу, а уж отсылать — на совести театра. И я вообще за ним не слежу и не знаю, где он. По логике юриспруденции, это сделал тот, кому выгодно.

Звонок по телефону:

— Здравствуйте, я Садальский. Вы не могли бы сегодня прийти? Час будете в эфире... Расскажете о вашей книге.

Я соглашаюсь. Я не знаю, кто такой Садальский, и подумала, что это телевидение. Навела марафет и в 6 часов пришла на Калининский проспект. Когда вошла в студию, то поняла, что это не телевидение, а радио под названием «Рокс». Садальский оказался Скандальским, заявив мне, что книгу мою он не читал. И начал звонить по телефону артистам Театра сатиры. Он меня подставил, я попала в ловушку. Но это была дуэль! Артистка Корниенко — Акробатка не говорила, а рычала, как злая собака, — как я смела такое написать! Какие только мерзости и гадости не неслись в мой адрес! Я очень чувствовала, что Садальскому важно было угодить Акробатке, уж из каких соображений, это знают только они вдвоем. Он был на стороне тех и смаковал эти неприличные звуки, которые неслись на всю страну. Но меня голыми руками не взять, и я несъедобная... У меня нет абсолютного слуха, но целый час в эфире я отстреливалась от стаи «товарищей» с такими знакомыми мне по театру голосами. Я твердо держала удар, для всех нашла ответ и в награду за стойкость получила последний телефонный звонок, который Садальский, потеряв бдительность, не проконтролировал:

Передача окончилась. Садальский сказал, что у него никогда не было такого классного эфира. Мы вышли на улицу, было уже темно, холодно. Он пригласил меня в кафе, которое находилось в пяти метрах от нас. Я согласилась. Мы сели за один-единственный стол на улице, в темноте кто-то принес нам по ледяной рюмке водки... Мы тянули эту водку медленно, как ликер, и я чувствовала, как расслабляются сжатые в комок нервы. «Я победила!» — отчеканилось в моем сознании, а вслух произнесла:

— Вы меня подставили... Это нехорошо... непорядочно.

На этом эксперимент Садальского закончился. Я благодарна ему за испытание, которое с блеском выдержала.

Дорогой Андрюша, мы с тобой опять вместе, опять шумим, только уже не на страницах жизни, а на страницах книги. Шумим, да как!

— Плучек вышел в театр! — кричат артисты. — Представляете! 10 лет не ходил ногами, а тут пришел сам своими ножками... И это после прочтения Танькиной книги. Невероятно! Великая сила искусства!

Звонок из Петербурга:

— Таня, все ленинградские родственники в бешенстве!

«Господи, — думаю, — и они тоже... Не могут простить, наверное, разницу между больным воображением о себе и действительностью. Хотя писала о них с любовью, не желая причинить вреда. Вероятно, книга вызывает у «близких» еще одну причину, бессознательную причину для негодования: в жизни ты был любимцем, баловнем публики и, конечно, женщин, которые компенсировали за счет твоего таланта, обаяния, удачливости не встреченный в жизни идеал, невстреченную любовь. Им и в голову не приходило, что ты можешь плакать, уткнувшись в дерево, и повторять: «Как мне не удалась моя жизнь!» Очевидно, в жизни счастье не измеряется бешеной популярностью в кино и на сцене. Как говорили древние: «Мы есть то, о чем мы думаем, и то, что нас окружает». «Как мне не удалась моя жизнь!» — наверное, компромиссы привели тебя к такому трагическому признанию. И это не отменяет любви к тебе. Ведь ты так хотел все изменить. И книга, которая появилась, вновь вызвала шквал любви к тебе. И опять ты в центре жизни, и опять любим мной, и я тобой любима так, как они не знали и не догадывались. Это тоже причиняет «близким» страдания, негодование вспыхивает в завистливых сердцах, и они кричат на всех поворотах: «Она все врет!»

Андрюша, вот позвонила Наташа... Наташа Фатеева:

— Таня, я нашла ваш телефон... Прочитала книгу... Это удивительная книга... Там все правда, и Андрей такой живой, и просто лесковская Мария Владимировна... Я все помню... Я хорошо знала их семью, Таня, и я хочу в эти трудные дни быть вам другом... У вас будет очень много врагов, главным образом из-за вашего таланта...

А Марк Анатольевич на четвертом месяце празднования дня рождения Ширвиндта высказался: «Эта книга — энциклопедия театральной жизни!» Подозреваю, что мужской шовинизм пышным цветом цветет в определенной части общества, которую Мария Владимировна называла элитенкой. И несмотря на такое количество врагов и супостатов, я не одна. Со мной вся страна. У меня уже несколько мешков писем. Они летят изо всех уголков нашей страны и даже из Америки, Германии, Израиля, Австралии, Греции...

А через несколько дней в театре будут праздновать юбилей Театра сатиры и самого Плучека, ведь ему — 90! А вечером, чтоб никто не видел, накануне юбилея прикажут снять твой, Андрюша, портрет и портрет Папанова. О! Отомстили! Им больно видеть, невыносимо. А вам с Анатолием Дмитриевичем совершенно безразлично. Вы уже живете в мире других ценностей. Это косвенным образом подтверждает то, что этот театр недостоин ваших портретов! Но что интересно, Маша Миронова пойдет на этот вечер, хотя клялась Марии Владимировне не переступать его порог.

В одном из интервью меня спросили: не думала ли я, что людям, о которых написала, будет больно? Ответ: «Почему же им должно быть больно? Ведь они это все о себе знают, с этим всем и прожили 90 лет. Я написала просто правду, для них это не новость».

Москва. Ноябрь 2000 г. Жизнь сама пишет заключительную главу моей театральной истории. В газете «МК» вдруг появляется статья М. Райкиной, где она гневно обрушивается на стариков-режиссеров, которыми, мол, засижены все наши театры и которые управляют труппой из постели по телефону. «Ага, — думаю я, — статья инспирирована, наверняка, Александром Анатольевичем». Ширвиндт наконец решил захватить Театр сатиры. Все давно продумано, подготовлено, осталось только взять «почту и телеграф». В подтверждение моим догадкам получаю еще одну статью — из газеты «Новые известия», А. Филиппова, под названием «Корректная рокировка». «Валентину Плучеку предложено оставить руководство Театром сатиры».

«В последние годы Валентин Николаевич сильно сдал: он нечасто приезжал на работу, и дело катилось само по себе. Но театр — это большое, сложное производство, и сильный, энергичный лидер ему необходим. Александр Ширвиндт — наиболее вероятный претендент на роль главного, но что он представляет из себя в качестве организатора театрального дела, пока неизвестно. Неясно, что он вообще хочет от своего театра, какова его художественная платформа и чего от него нужно ждать».

Валентин Плучек так прокомментировал ситуацию:

«У нас был разговор с председателем Комитета по культуре Бугаевым — он позвонил мне и предложил оставить театр. Скорее всего, я никогда больше в нем не появлюсь. Коллектив не знает о том, что происходит, вся интрига — дело рук Александра Ширвиндта. Я не верю в то, что Ширвиндт может быть хорошим руководителем театра, это несерьезно, ведь он по своей природе эстрадник».

Ширвиндта в Москве в это время нет. Он в Израиле, дает концерты и ничего об этом не знает. Это его прием — шекспировский Клавдий за ковром. На этот оскорбительный выпад в направлении Ширвиндта немедленно появляется статья-мордобой, опять в «МК», под названием «Заповедная зона «совка». О Плучеке.

И что он недееспособный, и что разрушенный, и как смело оскорбляет самого Ширвиндта, написав, что он эстрадник и интриган. «Да и в Москве осталось несколько таких заповедных «совковых» зон, в которых худруки и главрежи государственный театр рассматривают как частный. Может быть, их обнести высокими заборами и водить туда туристов, за деньги, показывая мастодонтов с их прошлыми заслугами и женами?»

Нет сомнения, эта статья — месть 90-летнему старику Плучеку за оскорбление самого Ширвиндта. И во время этих газетных дуэлей Александра Анатольевича опять нет в Москве. Он отсутствует и ничего не знает, он в Израиле или в Вильнюсе, и, как Клавдий, всегда за ковром.

А вот, наконец, и сам претендент на «кресло». Появился в газете «МК», с большим его портретом и большим интервью под названием «Я не собираюсь быть киллером». Что бы об этом названии сказал Фрейд...

Вопрос интервьюера:

«-- Вы разговаривали с Плучеком?

— Я был у него. Когда ему стало известно про его интервью обо мне в одной из газет, которого он на самом деле никогда не давал, он сильно удивился, написал мне письмо, чтобы обсудить создавшееся положение».

А вот что на самом деле произошло за кулисами газетных статей. Прочитав о себе в газете нелицеприятные высказывания Плучека, «очаровательный» Ширвиндт сильно разгневался и стал действовать методом «цель оправдывает средства». 90-летнему старику просто выкрутили руки. Пригрозили: либо он пишет извинительное письмо Ширвиндту, либо... в театре о нем немедленно забывают. Ни денег, ни машины, ни врачей... ни-че-го! Собралась труппа театра, на которую претендент не явился (как он выразился, «не хотел давить своим авторитетом»). «Клавдий» опять за ковром! На сцену вышла Вера Васильева и прочла уничижительное письмо Валентина Николаевича с глубочайшими извинениями перед Ширвиндтом и уверениями, что он-де, Плучек, никаких статей никогда не писал. Все довольны. Ширвиндт — в кресле. Плучек — в постели, весь в пожизненных извинениях перед Ширвиндтом. Мне звонят по телефону читатели: «Татьяна Николаевна! Как вы, оказывается, были прозорливы в своей книге! Шармер действительно метил в это кресло». А мне грустно, оттого что Шура оказался хуже, чем я предполагала. И я думаю, Андрюша, как бы ты поступил в таком случае? Ты непременно вступился бы за Плучека. Есть правила — «защищай обиженного» и «лежачего не бьют». Когда я прочла слова Плучека: «Мне позвонил по телефону Бугаев, председатель Комитета по культуре, и предложил по телефону закончить свою деятельность, остаться дома», — я подумала, какая же у нас некультурная культура, ведь Плучек уже не год и не два недееспособен, а больше десяти лет. Почему бы раньше не подумать и о режиссере, и о труппе, а не тогда, когда вздумается Ширвиндту? Почему бы не взять корзину цветов, именные часы, двух делегатов и не отправиться к главному режиссеру с «бывшими заслугами»? Надеть часы на руку, посмотреть на них и сказать: «Время! Пора, Валентин Николаевич!» — побеседовать, поговорить о преемнике, а не доводить все до такой «Чечни». Но в любом случае, Андрюша, ты никогда бы не переступил через Плучека, в каких бы отношениях с ним ни находился. Марк Захаров нашел себе театр и сделал его самым популярным в Москве. И тебе предлагали Театр комедии в Санкт-Петербурге. Поставил бы ты еще два спектакля — и был бы у тебя театр в Москве. Но дело в том, что Ширвиндту никто никакого театра не предлагал и предлагать не собирается. Не по Сеньке шапка! Кончился XX век, кончился век культа личностей: гитлеров, сталиных и главных режиссеров. В стране давно назрела театральная реформа. Институт репертуарного театра давно умер. Сейчас театру нужны молодые, энергичные, образованные люди, занимающиеся только репертуарной политикой. А какой режиссер хуже или лучше — решит публика.

17 декабря я была на премьере у Людмилы Максаковой — Антурии, в спектакле «Сон» в театре, что на Покровке, в очень интересной постановке Арцыбашева. Недалеко стоял и Ширвиндт. После спектакля и поздравления артистов за кулисами я оказалась на лестничной площадке и лестнице, которая вела вниз. Прямо передо мной — Ширвиндт.

— Здравствуйте, Александр Анатольевич! — громко сказала я.

— Зд-д-д-равствуйте, — ответил он испуганно.

Прохожу мимо него. Делаю шаг вниз по лестнице и продолжаю, не глядя на него:

— Поздравляю! — Еще шаг вниз.

— Наконец-то! — Еще одна ступенька.

— Лучше поздно, чем никогда! — через две ступеньки. И на выходе, громко:

— Цель оправдывает средства!

Спасла Антурия — Максакова. Она так великолепно играла, что послевкусие от встречи с нетопырем совершенно исчезло.

Перед Новым годом Люда Максакова позвонила по телефону Плучеку:

— Валя, я вас поздравляю с наступающим Новым годом! Я понимаю, как вам сейчас трудно.

— Людочка! Ты не представляешь, что они со мной сделали! Ты очаровательная женщина и прекрасная актриса. Желаю тебе всего самого доброго. Больше не могу говорить.

Мне снится сон. Я, такая красивая, в необычных огромных серьгах, смотрю на себя в зеркало, а там на фоне моего лица — мост через Десну, в Пахре, где мы когда-то танцевали с Андрюшей... летает редкий снег... вода в реке еще не замерзла... Я хочу повернуть голову в сторону моста, но не могу — серьги тяжелые, не позволяют и позвякивают... Не оборачиваясь — вижу в зеркале — стоит на мосту человек. Седой. Перегнулся через парапет и смотрит в воду. Проснулась. Озарение! Это Андрей, сцена, как у меня в финале книги. Так... Зеркало, серьги, седой Андрей на мосту... Надо ехать немедленно! Это — знак.

Днем я была уже в Пахре. Прошла знакомым путем мимо дачи. Спустилась с горки, иду к мосту. И вдруг... вижу... опершись на перила, стоит человек с совершенно седой головой.

— Андрюша! — почти уже вырвалось из меня. Подошла. Человек повернулся и посмотрел прямо в глаза.

— Что вы тут делаете? — требовательно спросила я.

— Стою на мосту... смотрю. А вы?

— Я? И я стою на мосту.

— Красиво, — улыбнулся он.

— Да-а-а, — протянула я. — Лед, как каша, вода не течет... А почему вы сюда пришли? — спрашиваю я в упор.

— Я тут гуляю.

— Ну хорошо. До свидания, — сказала я, а сама стою.

— Что ж вы не идете?

— Мне в Москву. Пойду к автобусу, километров пять пешком.

— Я тоже в Москву.

Мы пошли. Прошли метров пятьсот. Стоит джип, большой, японский, серебристый. Он открывает дверь: «Садитесь!» Я села. И мы поехали. Едем молча, вдруг он говорит, очень четко:

— Таня, вы самая главная не встреченная мною женщина.

Я посмотрела на него с изумлением.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Вы верите в чудеса? Два часа назад меня на этот мост привели вы сами. Вы же Таня Егорова? Да? Вчера я закончил читать вашу книгу. Вы писали об Андрее, а написали обо мне. Мне не удалась жизнь. У меня убывает душа... усыхает сердце, а должно быть наоборот. И в вашей книге я прочел всю свою жизнь. И на мосту я не гулял, я ждал вас. Знаете, такое бывает. Понимаешь, что немыслимо, а вдруг. Есть предложение — поедемте куда-нибудь, выпьем кофе?

Въехали в город. Стоим на светофоре. Ждем. И вдруг он читает стихи:

«Ветром, шпаною отчаянной,
Сдернут твой красный шарф.
И прикоснусь нечаянно,
Память твою взорвав.
Промыслом Божьим гонимые,
Всех параллельностей суть,
Кто-то еще, любимая,
Наш продолжает путь.
Но, параллельностью брошены,
Где-то сойдутся пути.
Волосы нежно взъерошены,
Шарфик, небрежно наброшенный.
Все... дорогая... Летим?»

— Что это вы читаете и чей там красный шарф?

— Ваш. Тот самый, из книги, и который сейчас на вас.

Его зовут Сергей. Пьем кофе.

Дорогой Андрюша! Теперь я за одну ночь оказалась в новом, XXI веке. И наша любовь и наша книга тоже перешли этот порог в новый век, в новое тысячелетие. Милый мой! Ничего не изменилось. Ты мне так же снишься во сне. Я ощущаю тебя наяву. Я не знаю, что там у вас в посмертии, но я остро чувствую, когда тебе нужна моя помощь. И ты знаешь точно, когда помочь мне. Прошло столько лет, лет или времен — и ничего не изменилось, — ты так же любим мной, я — любима тобой. Туманы, реки, небеса всегда несут весточку о тебе... За время разлуки мы стали ближе, роднее, нужнее. Скоро весна, твой день рождения, — твой, как у нас на земле выражаются, юбилей. Тебе исполнится 60 лет. Ты что-нибудь споешь, будешь острить, расскажешь веселую историю и будешь заразительно смеяться. Распустятся цветы на земле, и я все их тебе дарю в твой день рождения! 8 марта 2001 года люди придут на то место, к тебе, и у оградки будет стоять кладбищенский поэт Потоцкий и опять прочтет:

«Здесь люди глубже ощущают
Глазурной рифмы изразец
И светлой грустью очищают
Часовенки своих сердец».
Обнимаю, Андрюша. Бог даст, встретимся.
Таня.

Полностью продолжение бестселлера «Андрей Миронов и я» скоро выйдет в издательстве «Захаров».

В материале использованы фотографии: Валерия ПЛОТНИКОВА, Льва ШЕРСТЕННИКОВА, из семейного архива

8 января исполнилось 74 года актрисе театра и кино Татьяне Егоровой, чье имя в последнее время упоминается в основном в связи не с ее ролями, а с книгами, одна из которых – «Андрей Миронов и я» – вызвала такой резонанс, что страсти вокруг нее не утихли до сих пор.

Эта книга была опубликована спустя 13 лет после смерти Андрея Миронова, в ней Татьяна Егорова с предельной откровенностью рассказывала не только о своем многолетнем романе со знаменитым актером, но и о многих других известных коллегах, которым она дала очень нелестные характеристики. Из-за этого Егорову называли сумасшедшей самозванкой, а ее мемуары – «гнусной книгой», женской местью, попыткой свести счеты с коллегами, но она уверена в том, что поступила правильно.


В официальных биографиях Андрея Миронова имя Татьяны Егоровой обычно не упоминалось – писали только о двух его женах, Екатерине Градовой и Ларисе Голубкиной. Поэтому откровения Егоровой стали для всех настоящим шоком, а ее слова подвергали сомнению. Замысел книги она вынашивала давно – всю жизнь актриса вела дневники и записывала фразы Андрея Миронова и его матери. И когда в 1999 г. ей предложили опубликовать мемуары, она принялась за работу. Говорила, что решилась на это потому, что к этому времени об Андрее Миронове начали забывать.


Татьяна Егорова, 1969


Андрей Миронов и Татьяна Егорова в спектакле *Над пропастью во ржи*, 1966
Роман Миронова и Егоровой был стремительным и страстным и продолжался с перерывами на протяжении 21 года. Он начался прямо на сцене, во время совместной репетиции спектакля «Над пропастью во ржи». Ей на тот момент было 22 года, а ему – 25. Вместе с Андреем Мироновым должна была играть другая актриса, но она заболела, и ее заменила выпускница театрального училища Татьяна Егорова. По ее словам, это была любовь с первого взгляда.



Их роман в театре ни для кого не был тайной, и, по словам Егоровой, Миронов был готов жениться на ней, но его мать была против их брака. Егорова казалась ей слишком дерзкой и прямолинейной, хотя актриса считает, что ее не устраивали все невестки просто потому, что она фанатично любила сына и не хотела ни с кем его делить.


Андрей Миронов с матерью
В своей книге Татьяна Егорова утверждает, что была единственной настоящей любовью в жизни Андрея Миронова, а все остальные женщины были «для вида, для обозначения». После того, как актриса потеряла ребенка, рождения которого Миронов не хотел, она не могла ему простить предательства, ведь вскоре после этого он женился на Екатерине Градовой: «Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры, но от меня они отскакивали как от стенки горох. Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда!».


Татьяна Егорова в спектакле *Проснись и пой*, 1974
Егорова уверена в том, что на Екатерине Градовой он женился только для того, чтобы отомстить ей после очередной бурной ссоры – и якобы поэтому этот брак не продержался долго. Таких безапелляционных заявлений в книге много, что заставляло знакомых говорить, что актриса слишком преувеличила и исказила факты.


Кадр из фильма *Кто есть кто?*, 1977
Знаменитый артист умер прямо на руках у Татьяны Егоровой, в том же театре в Риге, где они познакомились. Ему стало плохо во время спектакля, за кулисами он потерял сознание и больше не приходил в себя. Его последними словами были: «Голова… больно… голова!». После смерти Андрея Миронова Егорова год проболела, а затем ушла из театра и больше никогда не выходила на сцену. Говорит, что находиться среди недоброжелателей в Театре Сатиры больше не могла, а в другие театры устраиваться не захотела, так как, по ее признанию, «выросла из актерской профессии, как дети вырастают из старой одежды». Ей больше не хотелось играть одни и те же роли и повторять заученные слова: «Здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил». Поэтому она нашла для себя другое занятие – стала писать пьесы и романы.


Мария Миронова и Татьяна Егорова
Как это ни удивительно, но с Марией Мироновой – матерью актера, которую Егорова считала главной виновницей их несостоявшегося брака, в последние годы она была очень близка. Через несколько лет после смерти актера женщины начали общаться и много времени проводили вместе. Татьяна даже поселилась на их семейной даче в Пахре и представлялась всем не иначе как «вдова Миронова». Она признавалась: «Любая женщина была для ее сына недостаточно хороша, недаром же Мария Владимировна говорила, что родила Андрея для себя. А потом, когда Андрюши не стало, нас объединила любовь к нему… У нас с нею много тайн, которые никогда никто не узнает».





Актриса и писательница Татьяна Егорова
После выхода книги «Андрей Миронов и я» Татьяну Егорову неоднократно обвиняли во лжи, Ширвиндт, в адрес которого она не пожалела яда, называл ее Моникой Левински, но ни один из оскорбленных знакомых не подал на нее в суд за клевету – актриса уверена, что это обязательно бы случилось, напиши она неправду. По ее словам, возмущение коллег вызвали не лживые наветы, а наоборот, чрезмерная откровенность и искренность автора. Другой вопрос – должны ли быть границы, за которые пускать посторонних людей в свою и чужие жизни неприемлемо? Сама же Егорова говорит, что на самом деле написала в своей книге только половину правды. А ее продолжают клеймить и… читать!


Автор скандальных мемуаров об Андрее Миронове


В квартире Мироновых