Скандальная слава Татьяны Егоровой: Почему книга воспоминаний тайной жены Андрея Миронова вызвала бурю негодований. Нельзя быть вечно скомпрометированным! Отношения татьяны егоровой и андрея миронова

8 января исполняется 74 года актрисе театра и кино Татьяне Егоровой , чье имя в последнее время упоминается в основном в связи не с ее ролями, а с книгами, одна из которых – «Андрей Миронов и я» – вызвала такой резонанс, что страсти вокруг нее не утихли до сих пор. Эта книга была опубликована спустя 13 лет после смерти Андрея Миронова, в ней Татьяна Егорова с предельной откровенностью рассказывала не только о своем многолетнем романе со знаменитым актером, но и о многих других известных коллегах, которым она дала очень нелестные характеристики. Из-за этого Егорову называли сумасшедшей самозванкой, а ее мемуары – «гнусной книгой», женской местью, попыткой свести счеты с коллегами, но она уверена в том, что поступила правильно.

В официальных биографиях Андрея Миронова имя Татьяны Егоровой обычно не упоминалось – писали только о двух его женах, Екатерине Градовой и Ларисе Голубкиной. Поэтому откровения Егоровой стали для всех настоящим шоком, а ее слова подвергали сомнению. Замысел книги она вынашивала давно – всю жизнь актриса вела дневники и записывала фразы Андрея Миронова и его матери. И когда в 1999 г. ей предложили опубликовать мемуары, она принялась за работу. Говорила, что решилась на это потому, что к этому времени об Андрее Миронове начали забывать.

Роман Миронова и Егоровой был стремительным и страстным и продолжался с перерывами на протяжении 21 года. Он начался прямо на сцене, во время совместной репетиции спектакля «Над пропастью во ржи». Ей на тот момент было 22 года, а ему – 25. Вместе с Андреем Мироновым должна была играть другая актриса, но она заболела, и ее заменила выпускница театрального училища Татьяна Егорова. По ее словам, это была любовь с первого взгляда.

Их роман в театре ни для кого не был тайной, и, по словам Егоровой, Миронов был готов жениться на ней, но его мать была против их брака. Егорова казалась ей слишком дерзкой и прямолинейной, хотя актриса считает, что ее не устраивали все невестки просто потому, что она фанатично любила сына и не хотела ни с кем его делить.

В своей книге Татьяна Егорова утверждает, что была единственной настоящей любовью в жизни Андрея Миронова, а все остальные женщины были «для вида, для обозначения ». После того, как актриса потеряла ребенка, рождения которого Миронов не хотел, она не могла ему простить предательства, ведь вскоре после этого он женился на Екатерине Градовой: «Делать приходилось вид брака, а на меня бросать пламенные взоры, но от меня они отскакивали как от стенки горох. Устроить это брачное представление у меня под носом, на глазах у всего театра, и это после моей трагедии с ребенком! Нет! Это очень жестоко! Не прощу никогда! ».

Егорова уверена в том, что на Екатерине Градовой он женился только для того, чтобы отомстить ей после очередной бурной ссоры – и якобы поэтому этот брак не продержался долго. Таких безапелляционных заявлений в книге много, что заставляло знакомых говорить, что актриса слишком преувеличила и исказила факты.

Знаменитый артист умер прямо на руках у Татьяны Егоровой, в том же театре в Риге, где они познакомились. Ему стало плохо во время спектакля, за кулисами он потерял сознание и больше не приходил в себя. Его последними словами были: «Голова… больно… голова! ». После смерти Андрея Миронова Егорова год проболела, а затем ушла из театра и больше никогда не выходила на сцену. Говорит, что находиться среди недоброжелателей в Театре Сатиры больше не могла, а в другие театры устраиваться не захотела, так как, по ее признанию, «выросла из актерской профессии, как дети вырастают из старой одежды ». Ей больше не хотелось играть одни и те же роли и повторять заученные слова: «Здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил ». Поэтому она нашла для себя другое занятие – стала писать пьесы и романы.

Как это ни удивительно, но с Марией Мироновой – матерью актера, которую Егорова считала главной виновницей их несостоявшегося брака, в последние годы она была очень близка. Через несколько лет после смерти актера женщины начали общаться и много времени проводили вместе. Татьяна даже поселилась на их семейной даче в Пахре и представлялась всем не иначе как «вдова Миронова». Она признавалась: «Любая женщина была для ее сына недостаточно хороша, недаром же Мария Владимировна говорила, что родила Андрея для себя. А потом, когда Андрюши не стало, нас объединила любовь к нему… У нас с нею много тайн, которые никогда никто не узнает ».

После выхода книги «Андрей Миронов и я» Татьяну Егорову неоднократно обвиняли во лжи, Ширвиндт, в адрес которого она не пожалела яда, называл ее Моникой Левински, но ни один из оскорбленных знакомых не подал на нее в суд за клевету – актриса уверена, что это обязательно бы случилось, напиши она неправду. По ее словам, возмущение коллег вызвали не лживые наветы, а наоборот, чрезмерная откровенность и искренность автора. Другой вопрос – должны ли быть границы, за которые пускать посторонних людей в свою и чужие жизни неприемлемо? Сама же Егорова говорит, что на самом деле написала в своей книге только половину правды. А ее продолжают клеймить и… читать!

Пока споры вокруг скандальной книги не утихают, некоторые знакомые признают: в изображении отношений актера с матерью Егорова была во многом права: .

"Андрей Миронов бил свою любовницу, но любил ее больше всех" - тираж газеты с этим заголовком разлетелся мгновенно. У Миронова? Любовница? Мы знали об официальных женах, Екатерине Градовой и Ларисе Голубкиной, но имени Татьяны Егоровой публика никогда не слышала. Потом вышла ее книга "Андрей Миронов и я", которую раскупали с той же быстротой, что и газету...

Интервью

«Андрей Миронов бил свою любовницу, но любил ее больше всех» - тираж газеты с этим заголовком разлетелся мгновенно. У Миронова? Любовница? Мы знали об официальных женах, Екатерине Градовой и Ларисе Голубкиной, но имени Татьяны Егоровой публика никогда не слышала. Потом вышла ее книга «Андрей Миронов и я», которую раскупали с той же быстротой, что и газету. В книге было написано, что Андрей Миронов был вовсе не таким легким и обаятельным, каким мы всегда его считали. Что он не только обожал свою мать, но и панически боялся ее. Что он всю жизнь любил одну женщину - Татьяну Егорову. Шокировали не только неожиданные сведения о Миронове. В книге много прозвищ - Чек, Пепита, Шармер, Галоша… На странице 441 расшифровка: Чек - Валентин Плучек, Шармер - Александр Ширвиндт… Потом приписка - все эти сведения неверны. Но по телевизору и в газетах до сих пор выступают актеры и актрисы, упомянутые в этой книге. Неупомянутые тоже выступают. Их отзывы в основном нелицеприятны, что вызывает еще больший интерес к книге Егоровой. К воспоминаниям, ставшим бестселлером.

-- Татьяна Николаевна, почему вы написали эту книгу именно сейчас?
-- На самом деле я решила написать ее давно. Я веду дневники, у меня их очень много. И я как-то написала в дневнике: «Таня! - это я к себе так обращаюсь - ну что ты делаешь! Занимаешься в деревне какими-то досками, гвоздями, красишь что-то! Чем твоя голова занята? Тебе же надо роман писать, о жизни твоей!» Я очень много записывала, когда Андрей был жив, а особенно - за Марией Владимировной. Так, как она говорила, никто не говорит, и просто так повторить на память ее обороты, выражения я бы не смогла. Она знала, что я записываю.
-- Ей это нравилось?
-- Сперва она была немножко настороже, но поскольку в ней присутствовало такое детское тщеславие, которого она не скрывала, то потом она даже стала мне немножко подыгрывать. Что-то скажет - и смотрит на меня: записываю я или нет.
-- А вам сложно было к ней идти, ведь сначала у вас были не самые лучшие отношения?
-- Сначала они были не самые лучшие, а потом, когда Андрея не стало, она сама меня позвала.
-- Помягчала?
-- Нет. Она не помягчала, это нельзя так назвать. Просто Бог через страдания дает прозрение. И она звонила мне каждый день: «Таня, когда вы придете? Почему вы не приходите? А что вы делаете?» Нас объединила любовь к Андрею. У нас с нею много тайн, которые никогда никто не узнает. К ней ведь так просто нельзя было прийти. Она выбирала людей. А потом я осталась рядом одна, как на кресте. Характер у нее был аховый. Аховый! И я поняла, как сложно жилось Андрею. Живем мы с ней на даче, и я ненадолго уезжаю к подруге в город. Восемнадцать раз она звонит моей подруге, разговаривает с мужем, с ребенком, спрашивает, куда я пошла, во сколько приду… Возвращаюсь на дачу, позвонить не смогла, дождь проливной идет! Смотрю, веранда открыта, сидит сосредоточенная Мария Владимировна, рядом милиционер. Я спрашиваю: «Что случилось?» А она: «Я вас разыскиваю! Видите, милиционер уже здесь!»
-- Татьяна Николаевна, а вы ее за все простили?
-- А вы знаете, здесь такого слова даже не нужно говорить. Я очень любила ее.
-- И никогда не думали о том, что она вас многого лишила? Я не хочу ее обидеть, но ведь так и было.
-- Было раза два у меня такое внутреннее, моральное восстание. Может, погода была плохая, может быть, она меня обидела, она умела это делать классически - нажать на больное место. Она знала, где у каждого больные точки. Но я научилась этого не замечать. И я очень ее любила. Для меня мать Андрея то же самое, что Андрей. И я просто прожила с ней другую часть своей жизни.
-- А они были похожи?
-- Меня однажды спросила Кузьма Федор Иванна - так Мария Владимировна называла всех, кто ей по дому помогал, - уходя после очередной встряски: «Танечка, а в кого был Андрюша?» - с таким ужасом, с надеждой, что не в маму… Я говорю: «Характером в отца. А поведением в мать». Это очень точное определение.

-- Ваша любовь с Мироновым взяла бы такую высокую ноту, если бы вы сразу поженились?
-- После того как Андрей ушел от нас, мне многие говорили, что он никогда бы не умер, если бы был со мной. Но… я бы не потянула их обоих с Марией Владимировной. А они были неразлучны. Я могла быть только с одним из них.
Бог дал ему и мне часть жизни, скрытую от чужих глаз, чтобы для нас это было утешением. Потому что в конце жизни он говорил: «Мне жизнь не удалась». Представляете? Вначале он набирал высоту, как истребитель, у него все получалось, он был счастлив, он был влюблен, и взаимно, и все было прекрасно, и это давало ему силы работать. Были «Бриллиантовая рука», и «Достояние республики», и в театре - «Доходное место», «Фигаро»… Я всегда провожала его на съемки, даже если он уезжал на три дня. Стою как-то на вокзале, поезд уже отправляется, и вдруг Андрей меня - раз! - хватает и в тамбур. «Поедешь со мной!» Экспромт этот был им, конечно, подготовлен. И я - без ничего, только сумочка и платье - еду. Молодые были. Ночью, после спектакля, после репетиции, едем на Воробьевы горы, там спящая баржа, он будит капитана. Мы едем по всей Москве-реке, мы веселимся, мы счастливы по-настоящему. Это еще не маска. Это еще не прикрытие внутреннего горя. Потом наступит момент, когда Андрей начнет мучиться, вступит в другой брак… Однажды на концерте ему прислали апельсин. И записку: «Андрюша, съешьте апельсин. Вы очень плохо выглядите». И конец жизни - он болен, измучен театром и отношениями в театре, хочет быть режиссером, ставить спектакли - а главный режиссер делает все, чтобы его извести, ставит палки в колеса. Андрей очень страдает и говорит почти каждый день: «В этой стране, чтобы жить, надо умереть». Все эти вечеринки, безумные компании были попыткой спасения от внутренней тревоги. Все время что-то сигнализировало о том, что все очень плохо, очень плохо, все время терзал вопрос - «Зачем я живу?». Он очень любил зрителей. И его по-настоящему любили только зрители. Взаимная любовь была.
-- А вам писали письма те зрители, которые прочли вашу книгу?
-- Мне очень много пишут, звонят по телефону, из Америки, из Австралии, из Германии и из России. Говорят: «Спасибо вам за Андрея! Раньше мы даже не знали его». Мне позвонил Женя из Екатеринбурга и рассказал, что когда он смотрел фильмы с Андреем, у него все время было ощущение, что там есть какая-то неправда. «А теперь прочитал вашу книгу - все сходится!» Они поняли эту тревогу - тревогу, которая скрывалась вот этими улыбками, кино, весельем, девчушками, цветками… Люба Стриженова, актриса МХАТа, сказала мне: «Таня, я его полюбила! Я его уважала как артиста, а сейчас полюбила как родного человека».
-- Существовал Миронов-миф, а вы написали про Миронова-человека. Его как человека мало кто знал?
-- Он не пошел бы всем про себя рассказывать, тем более что был очень скрытным человеком. Каждый человек держит что-то в себе, особенно актер. Андрею не хотелось, чтобы в его жизнь входили, он был очень закрыт, хотя внутри происходила буря.
-- Вы говорите, что о книге отзываются хорошо. А те, кто был весьма неласково там упомянут под разнообразными прозвищами, они как-то откликнулись?
-- Ну как откликнулись… Ширвиндт по телевизору сказал, что это книга Моники Левински. Занервничал… Я-то сама не видела, мне передали. Но он вышел из своего образа - видимо, разволновался очень.
-- Вообще для него нервничать нехарактерно.
-- Нехарактерно. А характерно для него было бы сказать: «Все страницы, написанные обо мне, учу наизусть» - вот это в его стиле. А тут у него слабинка пошла, яд пошел. Где-то в каких-то газетах они пишут что-то - да Бог с ними!
-- Вы на такие интервью и статьи не реагируете?
-- Нисколько. Я и газет не читаю, не выписываю, - кто-нибудь скажет, что вышло, а я не читаю.
-- Но когда вы писали книгу, вы разве не думали, что этим людям будет неприятно, что у них дети, Плучеку девяносто лет, у него внуки…
-- У него нет внуков! К нему давным-давно вошел сын и сказал: «Здравствуй, папа». Они не виделись лет двадцать. А Плучек сказал: «Закройте дверь с другой стороны». Это не чин - девяносто лет. Этот человек совершил столько преступлений! Во время Нюрнбергского процесса разве учитывали возраст? Вот и я не учитываю!
-- Я имела в виду не возраст. Но вот родственники Татьяны Васильевой прочтут, как вы ее Галошей назвали…
-- А что делать? Она много в своей жизни сделала страшных ошибок, я еще не все написала. Что же, я теперь должна писать не так, как есть, чтобы им обидно не было?
-- Любите давать злые прозвища?
-- Я в первый раз с этим столкнулась и в первый раз написала большую книгу. У меня двадцать пять лет литературного стажа, а большая книга - первая. Я вообще эти прозвища раскрывать не хотела. Так получилось.
-- Ну да, в конце книги есть страница, все эти прозвища раскрыты, а потом приписочка, что информация на этой странице недействительна. Это вы так решили сделать или издательство?
-- Я писала только текст.
-- Так это исключительно воля издательства? Хитро, хитро сделано.
-- Слушайте, ну что говорить об этом? Это неинтересно.
-- Это как раз очень интересно. Мы на работе, например, много об этом спорили.
-- И название книге не я дала. У меня было много других названий, я просто сейчас не хочу их вспоминать, чтобы не путать читателей. Но это название не мое, и эта, четыреста сорок первая, страница тоже не моя.
-- Но вы как-то спорили с издателями?
-- Да, и кое-что предприняла. Чтобы как-то себя оградить.
-- Не получилось?
-- Ну, я не могу с ними спорить. Потому что их двое, а я одна.

-- А вы были готовы, что кто-нибудь, кто упомянут в книге - обидно упомянут, - возьмет и подаст на вас в суд?
-- Да, я была к этому готова.
-- А за что?
-- Как за что? За клевету. Спартак Мишулин может, к примеру, сказать, что он никогда… Перед Плучеком не стоял на коленях? Да постоянно стоял. А теперь Плучека ненавидит.
-- В Театре Сатиры такие тяжелые отношения?
-- Знаете, Марк Анатольевич Захаров назвал эту книгу энциклопедией театральной жизни. Но я не думаю, что такое происходит во всех театрах. Каков поп, таков и приход. Здесь очень многое зависит от попа. То есть от главного режиссера. Какой, скажите мне, уважающий себя режиссер ХХ века - Товстоногов, Мейерхольд, Немирович-Данченко - позволил бы себе столько лет занимать это место в Театре Сатиры, когда тысячи молодых людей не знают, как себя проявить. Ты уже должен уйти давно! Возьми себе пять человек, пусть они к тебе приходят и учатся, если тебе, конечно, есть чему их научить. А так сидеть - это ведь патология. Пишут: «Как так можно, ему девяносто лет…» Откуда я знаю, сколько ему лет! Я не слежу за ним! А сейчас все то же самое, о чем я писала, в театре происходит. «Ах, ах, у него были просто маленькие увлечения…» Он растлевал людей! Его под суд надо отдать, а не юбилеи устраивать!
-- А Захаров звал вас к себе в театр? У вас же были хорошие отношения.
-- Да, у нас были очень хорошие отношения. Я ему очень благодарна. Самые счастливые годы моей жизни в театре, когда он там работал.
-- Так что же, вы были слишком горды, чтобы попросить его взять себя в Ленком?
-- Нет, я просила. Но он не брал. Посчитал, что это не нужно. Но он Андрея не взял, не то что меня.
-- А вам без театра было сложно, уже после того, как вы ушли из Сатиры?
-- Нет. Как-то я была в Троице-Сергиевой лавре, и один священник, узнав, что я актриса, сказал: «Лучше ворота открывать и закрывать, чем работать в театре». И я сейчас это хорошо понимаю. В прошлом году было десять лет, как я ушла из театра. Я отмечала.
-- А были ли обижены на вас люди, с которыми у вас были описанные в книге романы? Допустим, Эдвард Радзинский.
-- После ее выхода он со мной еще не разговаривал. До этого мы часто говорили по телефону, он рассказывал, чем занимается, где выступает. Но я думаю, что обиды здесь не будет, он умный человек, зачем ему обижаться. Он ведь с меня списал пьесу «Я стою у ресторана…», ходил и записывал каждое слово. А почему я не могу о нем рассказать? Это пинг-понг!
-- А как отреагировала на книгу Маша Миронова?
-- Я не знаю. Она мне не звонила. Я ей тоже.
-- Вы сейчас не общаетесь? Я из книги сделала вывод, что вы дружите.
-- У нас с ней были очень хорошие отношения. Я ее в сердце держу. И Андрюшу маленького, конечно.
-- То есть вы будете огорчены, если узнаете, что она обиделась?
-- Наверное, не буду.
-- А как вы относитесь к претензиям на Андрея Миронова? Екатерина Градова говорила, что причиной их развода была некая деталь, которой именно она не смогла простить. Лариса Голубкина говорила, что он любил только ее. Алена Яковлева говорила, что если бы не его смерть, они бы непременно поженились.
-- Леночка Яковлева - милая девочка, но все, что она говорит, просто икебана. Про Градову в моей книге написана вся правда - он не любил ее, он женился назло. Это не брак. Брак освящает любовь, а не женщина-олигофрен в загсе. Как Градова себя вела? Приезжает театр на гастроли. Все начинают говорить: «Ну что, Градова-то деньги уже потеряла или нет пока?» Проходит три дня, и Градова начинает: «Ах, я потеряла деньги! Нам с Машей не на что жить!» Андрей вынужден был давать им крупные суммы, даже когда они уже развелись. А книга Голубкиной, которая вышла… Она, по-моему, еще хуже, чем я, написала. Там она утверждает, что Маша Голубкина его дочь, что я сейчас сторожу дачу, что Андрей мне разбил нос… Они первые начали это писать - про драки, про нос. Так что возмущаться нечем в моей книге. Там ничего нового нет. Кроме каких-то деталей, которые знала лично я.
Я, знаете, что скажу? Я никого не хочу обидеть. Я написала всю правду. Всем сестрам досталось по серьгам. Кате досталась дочь, Ларисе, человеку безумного тщеславия, достались приемы, встречи со знаменитыми людьми, а мне - любовь.
-- А вы, когда писали свою книгу, вы предполагали, что поднимется такая волна, что вы станете известной?
-- Я, когда писала, вообще ничего не соображала. Выходила на улицу, гуляла час, потом возвращалась и снова писала. Это было как тюремное заключение. Но я знала, что пишу бестселлер. Я не собираюсь ложно скромничать. Но что получится потом, я не знала. Есть такое выражение в Библии: «Коня подготовляют к битве, а победа от Господа».
-- Ладно, я вам тогда тоже процитирую: «Не судите, да не судимы будете».
-- А я никого не осуждаю. Это не осуждение, это констатация факта. Я ведь и о себе там достаточно нелицеприятно сужу. Интересно оказалось, что некоторые люди, о которых я писала хорошо, с любовью, не все поняли. Например, я написала об Ольге Аросевой - я ее очень люблю, у нас хорошие отношения, - а она взъерепенилась. Оказывается, люди думают о себе совсем иначе, чем выглядят со стороны. Брат Андрея, Белинский Саша, вообще чуть с ума не сошел. А что я такого написала? Что он ходил в шапке «бывший кролик», в старых ботинках - так все так ходили! Что тут плохого? Все к себе относятся как китайским вазам.

-- А я хочу спросить о другом брате Андрея, Кирилле Ласкари. Вот вы вроде как вышли за него замуж…
-- Но мы не расписались. Там этого не написано. Все быстро кончилось, мгновенно. Его мама написала мне письмо: «Оставьте моего сына в покое». Я оставила, все быстро сошло на нет, превратилось в шутку. Мы ездили с Андреем к нему в Ленинград, после смерти Андрея мы собирались у Саши Белинского, встречались с ним, с его женой… До выхода этой книги было все прекрасно.
-- А сейчас?
-- Мне рассказывали, что Саша Белинский выступал по телевизору в передаче «Мой брат Андрей Миронов». Он сказал, что я многое преувеличила. Ну, тут каждый может по-своему думать. В 96-м году мы ездили в Ленинград на открытие Театра имени Андрея Миронова, приехало очень много актеров из Москвы, все плакали. Это был пронзительный, щемящий вечер. А потом мы приехали в «Асторию», и я спрашиваю: «Мария Владимировна, а где же Кирилл? Саша Белинский? Где они?» Она молчит. Я говорю: «Они, наверное, завидуют?» Она отвечает: «Нет, Татьяна Николаевна! Они не завидуют! Они в бешенстве!» И после этой передачи я хотела позвонить Саше, а мне сказали: «Не звони. Они в бешенстве!» А моя подруга, Антурия-Максакова, мне сказала: «Мужчины злятся, потому что у них возникает чувство, что их никто так никогда не любил».
-- Вы сейчас перестали писать пьесы?
-- Да, потому что взялась за роман.
С последней пьесой была интересная история, связанная с Марией Владимировной. Пьеса называется «Прекрасная дама». Белый, Блок и Менделеева. Серебряный век, такие отношения… Время прекрасное, страшное, жуткое. И как раз остановилась я на том месте, когда Любовь Дмитриевна Менделеева, в романе с Белым, одевается во все белое - белая горностаевая шапка, белые перчатки. Они разъезжают на санях по белому снегу и разглядывают в Эрмитаже танагрские статуэтки. Звоню Марии Владимировне. А она мне как-то рассказывала: «Князь Юсупов выехал за границу и увез с собой в двух карманах две танагрские статуэтки. И был обеспечен там всю оставшуюся жизнь». Спрашиваю: «Так что же это такое - танагрские статуэтки? Мне для пьесы нужно». Она: «Перезвоните, мне некогда!» А я знаю, что ей не некогда, что она пошла рыться в энциклопедии. Через тридцать минут она звонит, рассказывает: «Это Малайзия, Биотия. Двадцать сантиметров… Есть нераскрашенные». Читает. Но ведь это же чудо! Человеку восемьдесят семь лет, такой любознательный! Я не могла на нее налюбоваться!
-- Вы дописали эту сцену?
-- Да. Но через несколько дней Мария Владимировна умерла, и я два месяца спала. А потом на меня просто с неба упал издатель. Заключили договор. Я получила свой аванс в триста долларов, вышла на улицу и думаю: пятьсот страниц, я же столько не напишу! Надо идти и возвращать аванс! Какой ужас! А потом говорю себе: это же моя мечта, я именно этого и хотела всю жизнь. И ничего - глаза страшат, а руки ворошат.
-- Будете еще что-нибудь писать?
-- Буду. Но что, не скажу - пусть будут в напряжении.
-- Вы сейчас себя спокойной чувствуете? Уверенной в себе?
-- А я всегда в себе уверена. Это мне дано от природы. И ничего не боюсь. Я в пятилетнем возрасте прыгала на лыжах с трамплина на Воробьевых горах. А сейчас у меня внутри есть такое чувство: «Ты сам свой высший суд». Вот в двадцать лет я такую книгу не могла бы написать, в тридцать тоже не могла. А сейчас написала, и мне нужно отдохнуть. Я веду камерный образ жизни, я не тусовщица, почти нигде не бываю, разве что очень редко, с друзьями. В деревне, в своем имении, я часто бываю одна, когда никого нет, только волки бродят с зайцами, - вот это самая моя жизнь. Колоть дрова…
-- Вы сами колете дрова?
-- Я сама колю дрова - отменно. Бензопила, электрорубанок, баня - я все это сама сделала, у меня прекрасный дом, с мансардой, красоты несусветной. И вот хожу, плету венки, ношу на голове…
-- А по книге кажется, что вы человек очень общительный.
-- Общительный. Я когда занялась книгой, то пошла на курсы астрологии, чтобы с ума не сойти. Я Козерог, а стеллиум планет у меня в Близнецах. Козерог серьезный, а Близнецы - это воздух, легкость. Я как раньше день рождения отмечала? Все приходят ко мне, курят, пьют, веселятся, а потом я говорю: «Так, все. Я хочу спать, все одеваемся и уходим. До свидания». Как натоскуюсь, иду, общаюсь. А потом опять одиночество нужно, вот так у меня все идет, волнами.
-- Вам много раз предлагали руку и сердце?
-- Очень. Правда.
-- Вы что, не считали?
-- Нет, не считала. Постоянно предлагали и предлагают. Я нравлюсь мужчинам. Я даже не считаю, что это какой-то мой плюс, просто я такая родилась. У меня веселый характер, это привлекает мужчин. Бывает, что и поплачу или загрущу, но стараюсь, чтобы в такие моменты меня никто не видел. Не знаю, легче ли мне одной, потому что вдвоем не пробовала. Я много лет живу одна.
-- Может, попробовать?
-- Да поздно уже. Хотя поживем - увидим. Как Андрей распорядится.
-- Он вам часто снится?
-- Да. Он мне что-то разрешает, куда-то пускает, куда-то нет. Устраивает мне какие-то встречи с разными людьми. Он ведет меня по жизни. Поэтому что он скажет мне, так и будет.

Одной из популярных фигур в мире театра и кино считается Егорова Татьяна - актриса и журналистка. Она выступала на театральных сценах и снималась в фильмах как во времена Советского Союза, так и после его развала. Также она известна миру как любимая женщина известного актера Об этих отношениях публика узнала благодаря мемуарам-воспоминаниям, написанным самой Татьяной.

Биография

Егорова Татьяна Николаевна, актриса, родилась в январе 1944 года в городе Москве. После окончания школы девушка приняла решение поступать в Щукинское театральное училище. По окончании учебного заведения ее приняли на работу в театр Сатиры, который Егорова оставила в 1989 году.

Встреча с будущим любимым мужчиной состоялась в 1966 году на гастролях в Риге, куда театр Сатиры приезжал со своими представлениями. Это произошло на репетиции одного из привезенных спектаклей, в котором Татьяне посчастливилось подменить другую актрису и сыграть ее роль. В этой театральной постановке участвовали Татьяна Егорова, биография которой теперь многих заинтересовала, и Андрей Миронов. Здесь они исполнили роли соответственно Салли Хейс и Холдена Колфилда. Сам судьбоносный спектакль имел название «Над пропастью во ржи». С того времени у Миронова и Егоровой завязались романтические отношения, которые переросли в серьезный роман. Он длился достаточно долго - двадцать один год, вплоть до кончины великого артиста.

Скандальный роман

На сегодняшний день стало известно, что помимо двух официальных браков у Андрея Миронова была еще одна любовь почти всей жизни - Татьяна Егорова. Актриса, личная жизнь которой изложена теперь в ее книгах, также ответно была влюблена в Миронова и хотела выйти за него замуж. Но, по ее словам, мать Миронова была категорически против этого брака и всячески отговаривала сына.

Тем не менее они прожили вместе пять лет, наполненных яркими эмоциями. Несмотря на то, что Миронов был два раза женат, чувства Егоровой к нему не угасали. Как признается она в одном из своих интервью, они собирались пожениться, когда им было по сорок с лишним лет. Но этим планам не суждено было свершиться: Андрей Миронов умер у своей возлюбленной на руках.

Театральные выступления

Можно перечислить множество спектаклей, в которых исполняла роли разного плана Егорова Татьяна, актриса, на театральной сцене. Среди них такие, как «Клоп» по В. Маяковскому, «Женский монастырь», «Доходное место» по А.Н. Островскому, «Чудак-человек» (В. Азерников), «Кукольный дом» (Г. Ибсен) и многие другие.

Егорова также успела попробовать себя в качестве театрального режиссера. Под ее руководством на сцене был поставлен спектакль под названием «Любовное безумие». Согласно отзывам зрителей, эта драма оставила после себя положительные впечатления.

Фильмография

Не менее внушительный список в копилке Егоровой составляют и роли в кинематографе. В частности, журналистку в киноленте «Право на прыжок» сыграла Егорова Татьяна. Актриса не понаслышке знакома с этой профессией, поэтому ей было легко донести такой образ до зрителей. Также профессионально отработана роль Мари, девушки Дьюлы, в картине «Проснись и пой». Немало было ролей и в телеспектаклях, популярных в советские времена. Среди них стоит отметить «Кто есть кто», «Ну, публика», «Нора», «Очень верная жена». В последней постановке актриса представила образ начальницы Тани - Дины Григорьевны.

Из недавних работ можно отметить картину под названием «Гадание при свечах», вышедшую на экраны в 2010 году. Здесь Егорова исполнила роль Софьи Аркадьевны - мамы Жени Смоленцева.

Книги

Кроме съемок и работ в театре, немалую часть творчества составляют литературные произведения. Татьяна Егорова, актриса, личная жизнь которой старательно обсуждалась как коллегами, так и публикой, решила выпустить собственные мемуары под названием «Андрей Миронов и я». Эта нашумевшая книга рассказывает правду об отношениях знаменитой пары. Многие читатели сразу же назвали книгу скандальной и провокационной, а некоторые критики даже именовали бесстыдной. Бурной реакция была еще и потому, что до издания мемуаров в 1999 году подобных откровений на бумаге еще не было.

Исповедь актрисы разошлась немыслимым тиражом - более трех миллионов. Больше всего зрителей привлекла в этой книге не просто история любви, а взаимоотношения русских знаменитостей. Ее покупали не только в России и на территории СНГ, но и в странах дальнего зарубежья.

Интересно, что помимо любовных перипетий в своей работе Егорова затронула и все те реальные дела, которые творятся за кулисами театральной сцены. Многим актерам, конечно, это не понравилось, и они перестали поддерживать с Татьяной дружеские отношения.

Также Егорова Татьяна, актриса театра и кино, проявила талант писателя и выпустила повесть «Обрученные любовью», позднее - автобиографический роман «Русская роза». Это самые популярные ее творческие работы, но имеются также небольшие пьесы и эссе.

Издание шестое, исправленное и дополненное

Дизайн переплета Юрия Щербакова

Фотопортрет Андрея Миронова на обложке: Валерий Плотников / Russian Look

Фотографии, использованные в оформлении книги, предоставлены автором из семейного архива

© Т. Н. Егорова, 2015

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо». 2015

В ГЛАВНЫХ РОЛЯХ

АНДРЕЙ МИРОНОВ

ТАТЬЯНА ЕГОРОВА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Акробатка – Нина Корниенко

Антурия – Людмила Максакова

Балерина – Майя Плисецкая

Бодя – Владимир Долинский

Ворон – Михаил Воронцов

Галоша – Татьяна Васильева

Директор – Александр Левинский

Драматург – Эдвард Радзинский

Жора – Георгий Мартиросян

Жорик – Георгий Менглет

Зеленоглазая Зина – Зинаида Плучек

Инженю – Наталья Защипина

Клара – Маргарита Микаэлян

Корнишон – Михаил Державин

Магистр – Марк Захаров

Певунья – Лариса Голубкина

Пепита – Наталья Селезнева

Пудель – Павел Пашков, муж Лили Шараповой

Русалка – Екатерина Градова

Сатирики – Аркадий Арканов и Григорий Горин

Синеглазка – Наталья Фатеева

Спартачок – Спартак Мишулин

Стукачка – Регина Быкова

Субтильная – Лиля Шарапова

Сценарист – Александр Шлепянов

Травести – Броня Захарова

Толич – Анатолий Папанов

Ушка – Владимир Ушаков, муж Веры Васильевой

Цыпочка – Вера Васильева

Чек – Валентин Плучек

Червяк – Александр Червинский

Шармёр – Александр Ширвиндт

Энгельс – Игорь Кваша

Часть 1. Перо Жар-птицы

Мария Миронова:

– Таня, что это я у вас на карандаше? Почему вы все за мной записываете?

– Перлы, перлы записываю, чтобы не забыть, а то все улетучивается!

– А зачем вам это?

– Произведение буду писать.

– О чем?

– О жизни.

– А что вы там напишете?

– Правду!

– Тогда уж пишите обо всех!

Глава 1. Репетиция любви

«Егорова, Егорова… Татьяна Егорова… приготовьтесь – ваш выход… Татьяна Егорова… ваш выход… на сцену с Андреем Мироновым. Не опоздайте», – произнесла Судьба голосом помощника режиссера Елизаветы Абрамовны Забелиной по трансляции. Я не вздрогнула. Динамик висел наверху в углу гримерной. Посмотрела на него и загадочно улыбнулась. В последний раз оценив себя в зеркале, резко встала, вышла из гримерной и смело пошла по коридору в сторону сцены.

Это произошло на гастролях в Риге 5 июля 1966 года в спектакле «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Андрей Миронов играл Холдена Колфилда, а меня, неделю назад покинувшую стены Щукинского театрального училища, за два часа до начала действия – в театре случилось ЧП – ввел своей талантливой рукой режиссер Шатрин. В роль Салли Хейс.

Коридор, по которому я шла, был длинный и темный. Текст я знаю назубок, выгляжу прелестно, глаза блестят, и мне очень идет «американское» пальто с капюшоном, отороченным пышным белым песцом. И белые перчатки, и ноги, и каблуки…

Подошла тихо к кулисе и встала как вкопанная. На освещенной сцене – Холден-Андрей… совсем рядом.

– Алло, Салли Хейс, пожалуйста… Это ты, Салли? Как живешь? Ты не могла бы сейчас повидаться со мной? – умолял меня со сцены Холден Колфилд и Андрей Миронов. Именно меня, а не Салли Хейс. Салли была уже ни при чем.

За два часа до спектакля, на репетиции, мы впервые познакомились. Репетировали нашу сцену. Обстановка деловая – мой срочный ввод, обязательное знание текста, траектория роли, атмосфера, состояние, действие. Артисты, играющие в этом спектакле, репетировали год, а я должна была все усвоить за два часа. Режиссер Шатрин был неожиданно ласков и в мягкой и игривой манере ввинтил в меня суть моей роли. Как положено по сцене в спектакле, мы сидим на скамейке с Андреем – он уже в десятый раз проговаривает свой текст, я – свой.

– До начала спектакля час. Думаю, все пройдет хорошо, – сказал Шатрин, давая понять, что репетиция окончена. Посмотрел на нас.

Мы сидим и не двигаемся, прижавшись друг к другу.

– До вечера! – опять откуда-то донесся его голос. А мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся.

– Ну, пока… – сказал режиссер, уходя.

Вдруг повернулся – мы сидим на скамейке, прижавшись друг к другу, и не двигаемся! Смотрим на него в четыре глаза. Он на нас в два и внезапно весь озарился улыбкой. По его лицу мы прочли все, что не осознали еще сами. Смутившись, встали, деловито поблагодарили друг друга, простились до вечера, до свидания на сцене. И разошлись.

Я все еще стою в кулисе. Внезапно на подмостках погас свет. Начались перестановки для следующей картины. Через минуту мой первый выход на профессиональную сцену. Машинально плотнее натягиваю белые перчатки. В сознании – шлейф вдохновения после репетиции, нетерпение – скорей, скорей к нему, с которым знакома всего два часа, и как еж под череп – мысль: почему мое первое свидание с ним, которое так перевернет всю нашу жизнь, должно состояться именно на сцене? На сцене театра оперы и балета в Риге? Почему?

– Иди! – громким шепотом опять сказала Судьба голосом Елизаветы Абрамовны Забелиной. И толкнула меня в спину.

Я как будто выпала из темного небытия в свет и наткнулась на одержимого американского мальчика в красной кепке с большим козырьком, с глазами цвета синьки. Холден бросился мне навстречу: «Салли, как хорошо, что ты пришла! Ты великолепна, Салли… Если б ты знала, как я ждал тебя!»

Он был так возбужден, что последнюю фразу повторил три раза, давая мне понять, что ждал не Салли Хейс, не актрису, исполняющую роль Салли, а меня, существо, которое ему вдруг стало близким и необходимым.

– Салли, Салли, я влюблен в тебя как ненормальный! – упорно повторял он, несколько раз до боли сжав мои руки. Это было уже совсем не по пьесе.

Тут я должна была встать – он меня не отпускал.

– Салли, Салли, ты единственное, из-за чего я торчу здесь! – Сколько скорби было в его голосе, скорби, которая таилась где-то глубоко внутри.

И вот конец сцены, моя реплика:

– Скажи наконец, что ты хочешь?

– Вот какая у меня мысль… У меня есть немного денег. Будем жить где-нибудь у ручья… Я сам буду рубить дрова. А потом когда-нибудь мы с тобой поженимся. И будет все как надо. Ты поедешь со мной? Ты поедешь?

«Куда угодно, закрыв глаза, за тридевять земель», – молнией пронеслось в моем сознании, а Салли Хейс ответила:

– Да как же можно, мы с тобой в сущности еще дети!

Это по пьесе, а в жизни мы были в самом зените расцвета. Ему было 25, а мне 22 года.

– Ты поедешь со мной? – умоляюще спросил Холден и уткнулся головой в мою грудь.

…Через двадцать один год на этой же сцене за кулисами он будет умирать на моих руках, бормоча в бессознании: «Голова… голова…» И, в последний раз закинув голову, голову, в которой беспощадно рвался сосуд, увидит мое лицо и два глаза, в которых мольба о любви, о спасении его, меня, нас всех. Увидит, запечатлеет и возьмет меня с собой. А здесь, на земле, останется совсем другая «Танечка». Она покинет театр, построит дом, станет жить у ручья и рубить дрова. Все, как он просил.

Ах, Сэлинджер, Сэлинджер, как вы врезались в нашу жизнь!

Наше свидание в Централ-парке кончалось конфликтом.

– И вообще, катись ты знаешь куда… – чуть не плакал Ходден.

– Ни один мальчик за всю мою жизнь так со мной не обращался. Оставь меня! – отчеканила я.

Татьяна ЕГОРОВА. «Письмо к Андрею МИРОНОВУ»

АНДРЮША, ДОРОГОЙ...

Год назад появление книги «Андрей Миронов и я» произвело эффект взорвавшейся на людной площади бомбы. Ее автор Татьяна Егорова, актриса, известная лишь завсегдатаям Театра сатиры, наплевав на корпоративные интересы, публично заговорила о том, что в приличном театральном обществе позволяется передавать лишь в виде сплетен. О том, что случилось с ней после выхода книги, Татьяна Егорова рассказала в послесловии «Письмо к Андрею Миронову»

А ндрюша, дорогой!

Мне предложили написать книгу. Я пишу книгу. Я написала книгу! О нас с тобой, о нашей любви — бурной, нежной, странной, беспощадной, плодотворной, мученической и в конце концов благодатной. О маме, Марии Владимировне, любимой мной «как сорок тысяч братьев»... О благородном и умном отце — Александре Семеновиче, и о многих, кто окружал нас или «кружил над нами» в те далекие счастливые и несчастливые годы нашей жизни. Ты ведь хотел, чтобы я написала эту книгу, ты так хотел! И судьба распорядилась. Андрюша... она вышла! В последних числах июля 1999 года! Издатель И. Захаров назвал ее «Андрей Миронов и я».

Я чувствую, как ты улыбаешься и иронично посмеиваешься, предчувствуя экзальтированную, порой недобрую и бешеную реакцию читателей и обескураженных читательниц, непосредственно и трогательно восклицающих: «Он мой! А как же я?» Но вернемся в июль 1999 г.

Москва. Африканское лето. Зной. Бездождье. Сижу в своей квартире в купальнике — жара. Плавится асфальт, плавятся свечи в подсвечниках, плавятся мозги. Тупо смотрю телевизор в ожидании выхода книги. Изнурительные отсрочки — завтра привезут книгу из типографии... нет, послезавтра... позвоните в понедельник... теперь в пятницу... ой, вы знаете, жара, краска течет, опять в понедельник... может быть, в среду. Китайская пытка, медленная казнь ожиданием. Вентилятор создает иллюзию прибрежного ветра... На ковре — дуршлаги с черешней, абрикосами, в душе — отчаяние. Вот уже 19 июля — телевизор, «Останкино»... Боже мой! День рождения Шармера, заглатывая абрикос, думаю я. Сидит именинник Ширвиндт на сцене... с трубкой. Трубка — обязательное приложение к Маске, как прозвала его Мария Владимировна, маске, которая скрывает его сущность уже несколько десятилетий. Ему бы в «Маскарад» Лермонтова — химичить с мороженым на балу.

Итак, трубка с маской на сцене зыркают по лицам зрительного зала. Настороженность в этих нерыцарских атрибутах: а вдруг провокационный вопрос? Вот и он.

— Скажите, а вы считаете себя красивым? — спрашивает юркая девица из зала.

— Я считаю себя умным! — не отрицая красоты, заметила трубка с маской.

«Ой, ой, ой», — подумала я, вынимая изо рта косточку лопнувшей во рту черешни. «Не говори «стою», а то упадешь», — написано в Священном Писании. А потом шутки-мутки, и вскользь, проверяя общество на память сердца — «Высоцкий с Мироновым», — вставляет он в совсем ничего не значащее предложение два имени... И настороженно ждет реакции... Ни-ка-кой. Вопросов не задают. Ни про Высоцкого, ни, главное, про Миронова! Забыли! Мать умерла, и теперь вспоминать о нем ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах — некому. «Значит, можно жить. Я есть здесь, на сцене. Живой». И не только на сцене, он везде: у Патриарха, в синагоге, у Жириновского, у Говорухина, в Доме актера, в Доме кино.

Проверка прошла удачно, а творческий вечер в «Останкино» — очень серо. Он еще не знает, что бумеранг уже запущен и летит! Он еще не знает, что через полтора года, движимый задетой совестью, на бархатном глазу он совершит в театре «бархатную» революцию, сядет в кресло главного режиссера и будет пытаться ретушировать свой имидж, так внезапно прилюдно размазанный правдой, написанной о нем в романе.

Глядя в окно и не видя ничего, кроме обложки своей книги, доедая абрикосы и черешню, шепчу: «Скоро, Андрюша, скоро...» Звонок по телефону из Щелыкова: «Таня, приезжай скорей... У нас в поместье жгут дома!» И не дождавшись выхода своего романа, «лечу» на костромскую землю влиять на несчастных русских людей, одержимых пироманией, чтоб не сожгли всю деревню.

7 августа (судьбоносный месяц) пробираюсь сквозь чащу дикого леса из своей деревни Сергеево в Щелыково — Дом творчества артистов. Галя из издательства приехала в этот день отдыхать на две недели, разыскиваю ее... Стоим посреди дороги, она говорит: «Книга вышла, ее мгновенно смели с прилавков, в «МК» напечатана рецензия о том, что твоя книга произвела эффект разорвавшейся бомбы... Да вот сегодня утром, когда я оформлялась в номер, достала книгу. Рядом стояла артистка вашего театра... Театра сатиры... Увидела... и как вырвет у меня ее, и убежала».

Наконец в руках у меня оказывается «Андрей Миронов и я». Это концентрат, сгусток моей крови, моей души, сердца, моей мысли. Свершилось! Смотрю на эту щемящую мечту моей жизни — в ногах появляется слабость, попытка улыбки выдает внезапно выскользнувшее из тьмы сознания на свет разочарование. Быстро ухожу, чувствую, как во мне киснет кровь и на сцену моей жизни выходит опустошение. Лежит она в доме, на деревянном столе, я к ней даже не притрагиваюсь — синдром усталости, лютой усталости от всего вновь пережитого. От всего вновь пережитого вздрагивает сердце, от неустанной работы — болит рука.

Москва. 16 августа. День твоей памяти, Андрюша. Иду на кладбище. С горечью смотрю на памятник — воры ободрали бронзовые решетки, мраморные стелы качаются, как будто причитают после надругательства над ними. И вдруг медленно и осторожно на меня надвигается толпа молодых людей и барышень. Из невидимых мест — сумок, курток, невесть откуда — у них в руках появляется «Андрей Миронов и я».

— Подпишите! И мне, пожалуйста!

— И мне! И мне! И мне! — просят они...

Кто-то протягивает клочок бумажки:

— Извините, мне больше не на чем!

Вот почти бежит Маша Миронова, твоя дочь, Андрюша, с розами. Обнимает меня: «Я приехала из Калуги, со съемок, чтобы положить папе цветы».

— Маша, — произношу я, показываю ей книгу и продолжаю, — я написала книгу о папе, прочти, в любом случае позвони, даже если тебе совсем не понравится!

— Конечно, обязательно, Танечка, — улыбаясь, говорит она, и мы прощаемся, как оказалось навсегда. Но об этом позже.

Проходит неделя, и накатывается «девятый вал» мнений, высказываний, воплей негодования, криков восторга приблизительно такого содержания: «Он бил ее, а любил больше двух своих жен!», «Она его вымазала грязью», «Это не стриптиз — она содрала с себя кожу!», «В царстве лжи написать правду — это подвиг!», «Вы Егорова? Та, которая написала книгу? Я мильон лет не читал ничего подобного... Я рыдал, поверьте!», «Скандал! Скандал! Под суд ее! Не избежать суда!», «Это гимн любви!», «Это памятник Андрею! Мы все умрем, а книга останется!», «Там все вранье, она все врет!», «Там все правда с первой страницы до последней!».

«Да-а, — думаю я, — внезапность — дезинфекция от тления».

В метро на меня прицелилась газета «Комсомольская правда» с убийственным заглавием — «Андрей Миронов бил любовницу, но все равно любил ее больше своих жен. Так утверждает в своей скандальной книге актриса Татьяна Егорова».

Открываю газету — одна полоса занята интервью с Екатериной Градовой под названием «Миронов был тонкий, наивный странник». Конечно, это заказная статья, понимаю я. Дальше следует лживый трафарет, присосавшийся ко всем интервью буквально во всех газетах: «Почему вы от всех прячетесь, почему вы не даете интервью?», несколько слов о тебе, Андрюша, а остальное — о любви... Не ее любви к кому-либо, но любви к ней: народа — как к радистке Кэт, любви ее теперешнего мужа и очень много о любви к ней бывшего генсека Леонида Брежнева.

«Она облила его грязью, — высказывается Градова, — а он был тонкий, наивный странник...»

Конечно, для нее ты был наивным — как ловко она тебя провела и странником тоже она тебя сделала. Помнишь? Осень 1973 года. Сентябрь. День рождения Георгия Менглета в Доме архитектора в Гранатном переулке. У всех на глазах «милая голубоглазая радистка Кэт» в истерике хлопала по лицу тебя, тонкого, наивного странника. Агрессия и неистовая злоба никак уже столько лет не могут преобразиться в смирение у такой религиозной и «верующей» постоянной прихожанки церкви. Недаром Мария Владимировна всегда повторяла: «Утреню и обедню прослушают, а после обедни ближнего скушают». И с горечью вспоминала, как после развода в доме Кати появилась собака, которую она назвала Мирон и била ногами.

На другой полосе крупными буквами: «А меня он бил просто наотмашь». Это, конечно, журналистская беспардонная самодеятельность, в моей книге такого текста нет, а то, что мы дрались, — это действительно было и описано. Но у словца два конца, за какой хочешь, за тот и потянешь. Одно дело — лупить по лицу в бессилии, чтобы оскорбить, отомстить, а другое — драться от избытка молодости, темперамента и любви.

Рядом, на соседней странице, текст о моей книге: «Имя Егоровой сегодня считается в театре табу... От знакомства с актрисой открещиваются кто как может. Не отрицают лишь одного — у Татьяны Егоровой был действительно сложный роман с Андреем Мироновым, который длился с 1966 г. и до последних минут жизни актера — он умер в Риге у нее на руках».

Видишь, Андрюша, шила в мешке не утаишь, это говорят актеры и все, кто прожил с нами бок о бок многие годы в театре.

И на прощание с Катей Градовой хочется вспомнить один эпизод. Уже нет Марии Владимировны. Мы с Машей Мироновой вдвоем под ручку скользим по льду Ваганьковского кладбища. 8 марта. Холодно. Ветер. И опять ее браню за то, что она без платка, может простудиться, снимаю с шеи шарф и закутываю ее голову. Постояли у могилы, подали в церкви записки об упокоении, и Маша предлагает: поедемте ко мне. Я очень настойчиво спрашиваю: а дома кто-нибудь есть (имея в виду ее маму, с которой мне не хотелось бы встречаться). «Нет, Танечка, никого нет, кроме маленького Андрюши и няни». И мы едем. Дверь открывает — Градова. Мы садимся за стол, выпиваем с Машей по тридцать грамм водки со свежим огурцом... За них... Как всегда делали с Марией Владимировной... «Царствие им небесное!» Катя отказывается и, как из плохого фильма, фальшиво произносит: «Я лучше за них помолюсь». Где-то в других сферах слышится голос режиссера: «Стоп! Переснять! Неправда!»

И тут вдруг начинается правда...

— Танюш, ты понимаешь, какой ужас, — говорит Катя, — вышла книга, заказанная Голубкиной... Что она там обо мне наговорила... И о тебе тоже, кстати... Ты не читала?

— Нет, не читала.

— Называется «Биография Миронова». Она там меня такой грязью облила... Я хожу и везде эти книги скупаю.

И показала мне на огромные склады книг у стены.

— Это бесполезно, — сказала я, — ты скупишь весь тираж — выйдет другой.

— Я тоже пишу книгу сейчас... Надеюсь, это будет бестселлер. Там я пишу всю правду. И о себе тоже. До свидания.

Купила книгу «Биография Миронова», прочла надиктованную Голубкиной книгу. Это ее реакция и оправдание на замечательную книгу Ольги Аросевой, в которой та пишет, что Андрей был очень несчастным человеком и что два его брака — это просто фикция. В этой же книге красочно написано о том, как он разбил мне нос, и образ Кати Градовой далеко не лицеприятен, с подробностями ее личной жизни и случайного брака. Так что эту тему начала не я. Книга написана скучно и не имела никакого успеха. Так что, милые обиженные жены, прочтите, не поленитесь, бесчисленное множество своих бездарных публикаций о себе, о «династиях», о сверходаренном Андрее Миронове, и послушайте себя, когда вы говорите: «Я не из тех женщин, которые зарабатывают себе славу на великих мужьях» (Градова) или «Мы никогда не любили друг друга... просто решили создать семью» (Голубкина). ...Во всех средствах массовой информации Маша высказывается: «Я такие глупости не читаю», «Егорова — одинокая несчастная неудачница» или, еще лучше, «Но не избить же мне ее!». И опять: «там все неправда!» Откуда же ей знать, правда или неправда. Первый раз ты исчез из этой семьи, когда ей был год, а второй раз — уже навсегда, когда ей было 14 лет. Ох, как книга ударила по печенке: это мой каравай по фамилии Миронов и никто не смеет отхватывать ни ломтя! Вспоминаю, как после смерти Марии Владимировны, передавая ключи директору Губину в присутствии музейных работников, поверенных Марии Мироновой, я заявила: «Вот комодик, здесь лежат все драгоценности Марии Владимировны, теперь они должны принадлежать Маше Мироновой, внучке Марии Владимировны и дочери Андрея. Сейчас мы все это перепишем на бумагу». Какой стоял крик! «Это все наше, наше!» — кричали музейные дамы. В итоге Маша получила все с моей помощью. Но как говорят у меня в деревне, не кормя, не поя — ворога себе на шею не повесишь. А уж если говорить дальше правду — Маша не выполнила ни одного условия, которые поставила ей Мария Владимировна, оставляя дачу, хотя клялась! С Марией Владимировной шутки плохи — она и с того света достанет.

После того как я добилась от архитектора восстановления решетки на могиле Андрея и Марии Владимировны, ни одна из «горячо любящих» дочерей не позвонила и не сказала «спасибо». Так что от папы только внешняя оболочка, а внутри — пустота и алчность. Вероятно, больные «страницы» жизни их матерей притягивают больше, чем правда об их отце. Ну что ж, подобное тянется к подобному.

Начинается совершенно новая жизнь. В моей квартире постоянно софиты, операторы, режиссеры, корреспонденты, фотокоры, как они себя называют.

— Я написала истинную правду... Если моя книга задевает совесть, в этом ее ценность.

Вот молодая корреспондентка, опять из «Комсомольской правды»! Теперь она хочет взять интервью у меня. Меланхоличным, низким, безразличным голосом спрашивает: а какой он был мужчина? И не боюсь ли я физической расправы?

Наконец выходит интервью в «Комсомолке». Как обычно, лживый трафарет: «Татьяна Егорова скрылась от всех, но для нашей газеты сделала исключение». Ни от кого я не скрывалась и исключений для газеты не делала!

Дальше комплимент: «Первое, в чем я убедилась, она и сегодня очень хороша. Стильная, с модной стрижкой, громадными глазами». Ниже — интервью. На этой же полосе отзывы читателей. Ольга Аросева: «Я ничего не читала, ничего не знаю. Таня Егорова? Не помню такую актрису».

А я помню вас, Ольга Александровна, помню нашу дружбу, веселые финские бани на гастролях в Ленинграде, прогулки по льду Финского залива, далеко-далеко... березовый сок, вашу незабвенную собаку Чапочку, которая, может быть, и спасла вас своей любовью в страшные для вас годы плучековских репрессий. Как узок был в то время круг людей, которые любили и ценили вас!

Рядом рецензия Валентины Титовой, известной актрисы:

— Я считаю, что Таня Егорова сделала главное дело своей жизни. Она поставила монумент замечательному актеру Андрею Миронову. То, что Таня написала об Андрее, не мог бы написать никто. Ни одна женщина, которая общалась с этим актером, не смогла бы так полно описать, скольких же трудов стоит «то легкое, изящное прикосновение Бога». Она показала яркий кусок из жизни, когда люди, которые сейчас кумиры миллионов, были еще молодыми и только формировались как личности. Конечно, кому-то это может не понравиться. Кто-то считал, что он — другой человек. Что делать? Со стороны мы выглядим иначе!

Мнения диаметрально противоположные, а это значит — успех! Наш с тобой успех, Андрюша. Мы опять вместе, и публика нас любит.

Страна живет своей жизнью, пережила за сто лет три революции, не один десяток смен правительства, как в калейдоскопе менялись лица премьеров. У нас новый президент, а на площади Маяковского все по-прежнему. Как у Высоцкого: «...а на кладбище все спокойненько!» Уже несколько десятилетий подряд сезон открывается 4 сентября, в день рождения главного режиссера Плучека. Это уже принудительное жертвоприношение — с пустыми руками в этот день не придешь... и принудительное падение — кто физически на коленочках поползет поздравить, лобызнуть ручку, кто психологически, нравственно упадет, восклицая в экстазе: Поздравляем! Как вы хорошо выглядите! Нет, подумать только — юноша! А ум-то какой светлый! Ой, лучший режиссер мира! Вам только ставить, ставить и ставить... грелки, клизмы... ой, извините, спектакли! И, отвернувшись, в сердцах шепнет — чтоб ты сдох!

Но это обычное явление не только для человека театра, вообще для русского человека. («Чтоб ты сдох!» — это как утренняя или вечерняя молитва.) 75 лет не прошли бесследно — за что боролись, на то и напоролись!

Итак, театр. У кого-то праздник: «Ну-у-у-у Егорова!» У кого-то горе: «Вот сволочь, ссс-у-ука!» И почти все уязвлены. Наша любовь вновь вернулась в театр и мешает им жить. Наступил самый интересный момент — персонажи книги начинают высказываться.

Вот на экране телевизора сам Ширвиндт-Шармер. Ему задают вопрос: «Вы читали книгу Егоровой «Андрей Миронов и я»?»

— Нет, не читал, — быстренько смахивая тему, отвечает Ширвиндт.

— Там все вранье. Не читайте эту книгу. Это плохая книга. Есть другие, получше... чего там читать!

Я очень хорошо знаю Шуру, видать, мои страницы очень сильно задели его совесть и произвели тротиловый взрыв в области самолюбия. Иначе со свойственным ему юмором он бы ответил: «Читал! Страницы, написанные обо мне, заучиваю наизусть». Он опять ощутил себя твоим конкурентом, Андрюша, и, видимо, чтобы поддержать свой имидж после твоего неожиданного выхода на «сцену жизни», он пригласил на открытие сезона тучу своих друзей: Магистра — Захарова, известных писателей-юмористов, критиков — как оправдание своих поступков.

И вдруг звонки, непрекращающиеся звонки! «Таня! Плучек с Зинкой книгу прочитали... Кто-то из театра вместе с почтой послал ему в «Сосны» запечатанный экземпляр твоей книги! И все места о нем подчеркнули карандашом! Тань, это не ты?»

— Нет уж, — отвечаю я, — достаточно с меня того, что я пишу, а уж отсылать — на совести театра. И я вообще за ним не слежу и не знаю, где он. По логике юриспруденции, это сделал тот, кому выгодно.

Звонок по телефону:

— Здравствуйте, я Садальский. Вы не могли бы сегодня прийти? Час будете в эфире... Расскажете о вашей книге.

Я соглашаюсь. Я не знаю, кто такой Садальский, и подумала, что это телевидение. Навела марафет и в 6 часов пришла на Калининский проспект. Когда вошла в студию, то поняла, что это не телевидение, а радио под названием «Рокс». Садальский оказался Скандальским, заявив мне, что книгу мою он не читал. И начал звонить по телефону артистам Театра сатиры. Он меня подставил, я попала в ловушку. Но это была дуэль! Артистка Корниенко — Акробатка не говорила, а рычала, как злая собака, — как я смела такое написать! Какие только мерзости и гадости не неслись в мой адрес! Я очень чувствовала, что Садальскому важно было угодить Акробатке, уж из каких соображений, это знают только они вдвоем. Он был на стороне тех и смаковал эти неприличные звуки, которые неслись на всю страну. Но меня голыми руками не взять, и я несъедобная... У меня нет абсолютного слуха, но целый час в эфире я отстреливалась от стаи «товарищей» с такими знакомыми мне по театру голосами. Я твердо держала удар, для всех нашла ответ и в награду за стойкость получила последний телефонный звонок, который Садальский, потеряв бдительность, не проконтролировал:

Передача окончилась. Садальский сказал, что у него никогда не было такого классного эфира. Мы вышли на улицу, было уже темно, холодно. Он пригласил меня в кафе, которое находилось в пяти метрах от нас. Я согласилась. Мы сели за один-единственный стол на улице, в темноте кто-то принес нам по ледяной рюмке водки... Мы тянули эту водку медленно, как ликер, и я чувствовала, как расслабляются сжатые в комок нервы. «Я победила!» — отчеканилось в моем сознании, а вслух произнесла:

— Вы меня подставили... Это нехорошо... непорядочно.

На этом эксперимент Садальского закончился. Я благодарна ему за испытание, которое с блеском выдержала.

Дорогой Андрюша, мы с тобой опять вместе, опять шумим, только уже не на страницах жизни, а на страницах книги. Шумим, да как!

— Плучек вышел в театр! — кричат артисты. — Представляете! 10 лет не ходил ногами, а тут пришел сам своими ножками... И это после прочтения Танькиной книги. Невероятно! Великая сила искусства!

Звонок из Петербурга:

— Таня, все ленинградские родственники в бешенстве!

«Господи, — думаю, — и они тоже... Не могут простить, наверное, разницу между больным воображением о себе и действительностью. Хотя писала о них с любовью, не желая причинить вреда. Вероятно, книга вызывает у «близких» еще одну причину, бессознательную причину для негодования: в жизни ты был любимцем, баловнем публики и, конечно, женщин, которые компенсировали за счет твоего таланта, обаяния, удачливости не встреченный в жизни идеал, невстреченную любовь. Им и в голову не приходило, что ты можешь плакать, уткнувшись в дерево, и повторять: «Как мне не удалась моя жизнь!» Очевидно, в жизни счастье не измеряется бешеной популярностью в кино и на сцене. Как говорили древние: «Мы есть то, о чем мы думаем, и то, что нас окружает». «Как мне не удалась моя жизнь!» — наверное, компромиссы привели тебя к такому трагическому признанию. И это не отменяет любви к тебе. Ведь ты так хотел все изменить. И книга, которая появилась, вновь вызвала шквал любви к тебе. И опять ты в центре жизни, и опять любим мной, и я тобой любима так, как они не знали и не догадывались. Это тоже причиняет «близким» страдания, негодование вспыхивает в завистливых сердцах, и они кричат на всех поворотах: «Она все врет!»

Андрюша, вот позвонила Наташа... Наташа Фатеева:

— Таня, я нашла ваш телефон... Прочитала книгу... Это удивительная книга... Там все правда, и Андрей такой живой, и просто лесковская Мария Владимировна... Я все помню... Я хорошо знала их семью, Таня, и я хочу в эти трудные дни быть вам другом... У вас будет очень много врагов, главным образом из-за вашего таланта...

А Марк Анатольевич на четвертом месяце празднования дня рождения Ширвиндта высказался: «Эта книга — энциклопедия театральной жизни!» Подозреваю, что мужской шовинизм пышным цветом цветет в определенной части общества, которую Мария Владимировна называла элитенкой. И несмотря на такое количество врагов и супостатов, я не одна. Со мной вся страна. У меня уже несколько мешков писем. Они летят изо всех уголков нашей страны и даже из Америки, Германии, Израиля, Австралии, Греции...

А через несколько дней в театре будут праздновать юбилей Театра сатиры и самого Плучека, ведь ему — 90! А вечером, чтоб никто не видел, накануне юбилея прикажут снять твой, Андрюша, портрет и портрет Папанова. О! Отомстили! Им больно видеть, невыносимо. А вам с Анатолием Дмитриевичем совершенно безразлично. Вы уже живете в мире других ценностей. Это косвенным образом подтверждает то, что этот театр недостоин ваших портретов! Но что интересно, Маша Миронова пойдет на этот вечер, хотя клялась Марии Владимировне не переступать его порог.

В одном из интервью меня спросили: не думала ли я, что людям, о которых написала, будет больно? Ответ: «Почему же им должно быть больно? Ведь они это все о себе знают, с этим всем и прожили 90 лет. Я написала просто правду, для них это не новость».

Москва. Ноябрь 2000 г. Жизнь сама пишет заключительную главу моей театральной истории. В газете «МК» вдруг появляется статья М. Райкиной, где она гневно обрушивается на стариков-режиссеров, которыми, мол, засижены все наши театры и которые управляют труппой из постели по телефону. «Ага, — думаю я, — статья инспирирована, наверняка, Александром Анатольевичем». Ширвиндт наконец решил захватить Театр сатиры. Все давно продумано, подготовлено, осталось только взять «почту и телеграф». В подтверждение моим догадкам получаю еще одну статью — из газеты «Новые известия», А. Филиппова, под названием «Корректная рокировка». «Валентину Плучеку предложено оставить руководство Театром сатиры».

«В последние годы Валентин Николаевич сильно сдал: он нечасто приезжал на работу, и дело катилось само по себе. Но театр — это большое, сложное производство, и сильный, энергичный лидер ему необходим. Александр Ширвиндт — наиболее вероятный претендент на роль главного, но что он представляет из себя в качестве организатора театрального дела, пока неизвестно. Неясно, что он вообще хочет от своего театра, какова его художественная платформа и чего от него нужно ждать».

Валентин Плучек так прокомментировал ситуацию:

«У нас был разговор с председателем Комитета по культуре Бугаевым — он позвонил мне и предложил оставить театр. Скорее всего, я никогда больше в нем не появлюсь. Коллектив не знает о том, что происходит, вся интрига — дело рук Александра Ширвиндта. Я не верю в то, что Ширвиндт может быть хорошим руководителем театра, это несерьезно, ведь он по своей природе эстрадник».

Ширвиндта в Москве в это время нет. Он в Израиле, дает концерты и ничего об этом не знает. Это его прием — шекспировский Клавдий за ковром. На этот оскорбительный выпад в направлении Ширвиндта немедленно появляется статья-мордобой, опять в «МК», под названием «Заповедная зона «совка». О Плучеке.

И что он недееспособный, и что разрушенный, и как смело оскорбляет самого Ширвиндта, написав, что он эстрадник и интриган. «Да и в Москве осталось несколько таких заповедных «совковых» зон, в которых худруки и главрежи государственный театр рассматривают как частный. Может быть, их обнести высокими заборами и водить туда туристов, за деньги, показывая мастодонтов с их прошлыми заслугами и женами?»

Нет сомнения, эта статья — месть 90-летнему старику Плучеку за оскорбление самого Ширвиндта. И во время этих газетных дуэлей Александра Анатольевича опять нет в Москве. Он отсутствует и ничего не знает, он в Израиле или в Вильнюсе, и, как Клавдий, всегда за ковром.

А вот, наконец, и сам претендент на «кресло». Появился в газете «МК», с большим его портретом и большим интервью под названием «Я не собираюсь быть киллером». Что бы об этом названии сказал Фрейд...

Вопрос интервьюера:

«-- Вы разговаривали с Плучеком?

— Я был у него. Когда ему стало известно про его интервью обо мне в одной из газет, которого он на самом деле никогда не давал, он сильно удивился, написал мне письмо, чтобы обсудить создавшееся положение».

А вот что на самом деле произошло за кулисами газетных статей. Прочитав о себе в газете нелицеприятные высказывания Плучека, «очаровательный» Ширвиндт сильно разгневался и стал действовать методом «цель оправдывает средства». 90-летнему старику просто выкрутили руки. Пригрозили: либо он пишет извинительное письмо Ширвиндту, либо... в театре о нем немедленно забывают. Ни денег, ни машины, ни врачей... ни-че-го! Собралась труппа театра, на которую претендент не явился (как он выразился, «не хотел давить своим авторитетом»). «Клавдий» опять за ковром! На сцену вышла Вера Васильева и прочла уничижительное письмо Валентина Николаевича с глубочайшими извинениями перед Ширвиндтом и уверениями, что он-де, Плучек, никаких статей никогда не писал. Все довольны. Ширвиндт — в кресле. Плучек — в постели, весь в пожизненных извинениях перед Ширвиндтом. Мне звонят по телефону читатели: «Татьяна Николаевна! Как вы, оказывается, были прозорливы в своей книге! Шармер действительно метил в это кресло». А мне грустно, оттого что Шура оказался хуже, чем я предполагала. И я думаю, Андрюша, как бы ты поступил в таком случае? Ты непременно вступился бы за Плучека. Есть правила — «защищай обиженного» и «лежачего не бьют». Когда я прочла слова Плучека: «Мне позвонил по телефону Бугаев, председатель Комитета по культуре, и предложил по телефону закончить свою деятельность, остаться дома», — я подумала, какая же у нас некультурная культура, ведь Плучек уже не год и не два недееспособен, а больше десяти лет. Почему бы раньше не подумать и о режиссере, и о труппе, а не тогда, когда вздумается Ширвиндту? Почему бы не взять корзину цветов, именные часы, двух делегатов и не отправиться к главному режиссеру с «бывшими заслугами»? Надеть часы на руку, посмотреть на них и сказать: «Время! Пора, Валентин Николаевич!» — побеседовать, поговорить о преемнике, а не доводить все до такой «Чечни». Но в любом случае, Андрюша, ты никогда бы не переступил через Плучека, в каких бы отношениях с ним ни находился. Марк Захаров нашел себе театр и сделал его самым популярным в Москве. И тебе предлагали Театр комедии в Санкт-Петербурге. Поставил бы ты еще два спектакля — и был бы у тебя театр в Москве. Но дело в том, что Ширвиндту никто никакого театра не предлагал и предлагать не собирается. Не по Сеньке шапка! Кончился XX век, кончился век культа личностей: гитлеров, сталиных и главных режиссеров. В стране давно назрела театральная реформа. Институт репертуарного театра давно умер. Сейчас театру нужны молодые, энергичные, образованные люди, занимающиеся только репертуарной политикой. А какой режиссер хуже или лучше — решит публика.

17 декабря я была на премьере у Людмилы Максаковой — Антурии, в спектакле «Сон» в театре, что на Покровке, в очень интересной постановке Арцыбашева. Недалеко стоял и Ширвиндт. После спектакля и поздравления артистов за кулисами я оказалась на лестничной площадке и лестнице, которая вела вниз. Прямо передо мной — Ширвиндт.

— Здравствуйте, Александр Анатольевич! — громко сказала я.

— Зд-д-д-равствуйте, — ответил он испуганно.

Прохожу мимо него. Делаю шаг вниз по лестнице и продолжаю, не глядя на него:

— Поздравляю! — Еще шаг вниз.

— Наконец-то! — Еще одна ступенька.

— Лучше поздно, чем никогда! — через две ступеньки. И на выходе, громко:

— Цель оправдывает средства!

Спасла Антурия — Максакова. Она так великолепно играла, что послевкусие от встречи с нетопырем совершенно исчезло.

Перед Новым годом Люда Максакова позвонила по телефону Плучеку:

— Валя, я вас поздравляю с наступающим Новым годом! Я понимаю, как вам сейчас трудно.

— Людочка! Ты не представляешь, что они со мной сделали! Ты очаровательная женщина и прекрасная актриса. Желаю тебе всего самого доброго. Больше не могу говорить.

Мне снится сон. Я, такая красивая, в необычных огромных серьгах, смотрю на себя в зеркало, а там на фоне моего лица — мост через Десну, в Пахре, где мы когда-то танцевали с Андрюшей... летает редкий снег... вода в реке еще не замерзла... Я хочу повернуть голову в сторону моста, но не могу — серьги тяжелые, не позволяют и позвякивают... Не оборачиваясь — вижу в зеркале — стоит на мосту человек. Седой. Перегнулся через парапет и смотрит в воду. Проснулась. Озарение! Это Андрей, сцена, как у меня в финале книги. Так... Зеркало, серьги, седой Андрей на мосту... Надо ехать немедленно! Это — знак.

Днем я была уже в Пахре. Прошла знакомым путем мимо дачи. Спустилась с горки, иду к мосту. И вдруг... вижу... опершись на перила, стоит человек с совершенно седой головой.

— Андрюша! — почти уже вырвалось из меня. Подошла. Человек повернулся и посмотрел прямо в глаза.

— Что вы тут делаете? — требовательно спросила я.

— Стою на мосту... смотрю. А вы?

— Я? И я стою на мосту.

— Красиво, — улыбнулся он.

— Да-а-а, — протянула я. — Лед, как каша, вода не течет... А почему вы сюда пришли? — спрашиваю я в упор.

— Я тут гуляю.

— Ну хорошо. До свидания, — сказала я, а сама стою.

— Что ж вы не идете?

— Мне в Москву. Пойду к автобусу, километров пять пешком.

— Я тоже в Москву.

Мы пошли. Прошли метров пятьсот. Стоит джип, большой, японский, серебристый. Он открывает дверь: «Садитесь!» Я села. И мы поехали. Едем молча, вдруг он говорит, очень четко:

— Таня, вы самая главная не встреченная мною женщина.

Я посмотрела на него с изумлением.

— Откуда вы знаете, как меня зовут?

— Вы верите в чудеса? Два часа назад меня на этот мост привели вы сами. Вы же Таня Егорова? Да? Вчера я закончил читать вашу книгу. Вы писали об Андрее, а написали обо мне. Мне не удалась жизнь. У меня убывает душа... усыхает сердце, а должно быть наоборот. И в вашей книге я прочел всю свою жизнь. И на мосту я не гулял, я ждал вас. Знаете, такое бывает. Понимаешь, что немыслимо, а вдруг. Есть предложение — поедемте куда-нибудь, выпьем кофе?

Въехали в город. Стоим на светофоре. Ждем. И вдруг он читает стихи:

«Ветром, шпаною отчаянной,
Сдернут твой красный шарф.
И прикоснусь нечаянно,
Память твою взорвав.
Промыслом Божьим гонимые,
Всех параллельностей суть,
Кто-то еще, любимая,
Наш продолжает путь.
Но, параллельностью брошены,
Где-то сойдутся пути.
Волосы нежно взъерошены,
Шарфик, небрежно наброшенный.
Все... дорогая... Летим?»

— Что это вы читаете и чей там красный шарф?

— Ваш. Тот самый, из книги, и который сейчас на вас.

Его зовут Сергей. Пьем кофе.

Дорогой Андрюша! Теперь я за одну ночь оказалась в новом, XXI веке. И наша любовь и наша книга тоже перешли этот порог в новый век, в новое тысячелетие. Милый мой! Ничего не изменилось. Ты мне так же снишься во сне. Я ощущаю тебя наяву. Я не знаю, что там у вас в посмертии, но я остро чувствую, когда тебе нужна моя помощь. И ты знаешь точно, когда помочь мне. Прошло столько лет, лет или времен — и ничего не изменилось, — ты так же любим мной, я — любима тобой. Туманы, реки, небеса всегда несут весточку о тебе... За время разлуки мы стали ближе, роднее, нужнее. Скоро весна, твой день рождения, — твой, как у нас на земле выражаются, юбилей. Тебе исполнится 60 лет. Ты что-нибудь споешь, будешь острить, расскажешь веселую историю и будешь заразительно смеяться. Распустятся цветы на земле, и я все их тебе дарю в твой день рождения! 8 марта 2001 года люди придут на то место, к тебе, и у оградки будет стоять кладбищенский поэт Потоцкий и опять прочтет:

«Здесь люди глубже ощущают
Глазурной рифмы изразец
И светлой грустью очищают
Часовенки своих сердец».
Обнимаю, Андрюша. Бог даст, встретимся.
Таня.

Полностью продолжение бестселлера «Андрей Миронов и я» скоро выйдет в издательстве «Захаров».

В материале использованы фотографии: Валерия ПЛОТНИКОВА, Льва ШЕРСТЕННИКОВА, из семейного архива